Я – Элтон Джон. Вечеринка длиной в жизнь

Моя карьера шла в гору. В Британии мы пока не пользовались такой популярностью, как в Штатах, но вернулись из Америки с новым самоощущением. Нас оценили, признали тысячи людей, и это подарило веру в себя. Слухи о нашем успехе в Лос-Анджелесе долетели до Британии, так что пресса внезапно начала проявлять интерес. «Френдз», журнал для хиппи, прислал ко мне репортера брать интервью. Я сыграл ему пару композиций из будущего альбома Tumbleweed Connection[108], – и вышедшая после этого статья по степени восторга приближалась к тому, что написал про меня в Америке Роберт Хилберн: «Я считаю, что, в сотрудничестве со своим текстовиком, он, возможно, станет наилучшим, и, безусловно, самым популярным автором песен в Англии, да и во всем мире».

Мы выступили в Альберт-Холле[109] на разогреве у Fotheringay, команды, которую основал бывший лидер группы Fairport Convention Сэнди Дэнни. Видимо, они, как и публика в «Трубадуре», ожидали увидеть задумчивого автора-исполнителя, что вполне сочеталось с их стилем, философским фолк-роком. Но вместо этого получили рок-н-ролл, наряды от «Мистер Фридом» и стойки на руках на рояле. Хедлайнеры просто не могли за нами угнаться, столько в нас было уверенности и драйва. Когда волна адреналина схлынула и я понял, что натворил, на душе у меня стало паршиво. Сэнди Дэнни, замечательный вокалист, был одним из моих героев. Предполагалось, что это будет важный, значимый для его группы концерт, а я все разрушил. Я поспешил домой в расстроенных чувствах, даже не дождавшись их выхода на сцену.

Но время работало на нас. Шестидесятые закончились, «Битлз» распались, вырастало новое поколение артистов, начинавших карьеру одновременно со мной: Род Стюарт, Марк Болан[110], Дэвид Боуи. Наша музыка очень разная, но в некотором смысле все мы одного поля ягоды – вышли из лондонского рабочего класса, шестидесятые годы провели в клубной круговерти, прижимая лица к запотевшим стеклам фургонов без всякой надежды на осуществление нашей мечты. Мы все знали друг друга; наши пути пересекались в гримерках рок-н-блюз-клубов, на концертах в «Раундхаус». С Боуи, правда, мы никогда не общались близко. Мне нравилась его музыка, пару раз мы встречались в разных компаниях, заходили в «Сомбреро» с Тони Кингом, ужинали вместе в Ковент Гарден, когда Боуи репетировал программу турне Зигги Стардаста[111]. Но в нем всегда чувствовалась какая-то холодность, отчужденность, по крайней мере по отношению ко мне. Честно, не знаю, в чем была проблема, но она, очевидно, была. Спустя годы в своих интервью он часто отпускал нелестные замечания на мой счет, самое знаменитое из них – «сомнительная королева рок-н-ролла». Правда, должен признать, что тогда он был явно не в себе из-за того, что постоянно сидел на кокаине.

А вот Марка и Рода я просто обожал. Они были необыкновенные. Марк – как пришелец с другой планеты: в нем чувствовалось что-то потустороннее, будто Земля для него – лишь остановка в долгом пути. Все это можно услышать в его музыке. Его композицию Ride a White Swan постоянно крутили по радио, когда мы только поселились в «Уотер Гарден», и она поражала своей непохожестью ни на что другое – невозможно понять, откуда, вообще, это взялось? И он сам был невероятным во всем. Гетеросексуал, но обожающий говорить на гейском сленге, огромный и признанный талант, но вместе с тем добрый и мягкий человек. Безусловно, с гигантским эго – но никогда не воспринимающий себя слишком всерьез. Марк умудрялся быть одновременно очаровательным и абсолютно невыносимым. Говорил прямо в лицо невозможные вещи: «Дорогуша, сегодня утром я продал миллион моих альбомов». Ты хочешь ответить: «Марк, никто и никогда в истории музыки не продавал миллион альбомов за одно утро!» Но было в нем что-то такое милое и особенное, что язык не поворачивался ему возражать. И вот ты уже непонятно почему говоришь: «Миллион, Марк? Мои поздравления! Это же замечательно!»

Рода я знал долгие годы, ведь он работал с Долговязым Джоном. Но близко мы начали общаться после того, как он выпустил кавер Country Comfort, одной из тех песен, что я сыграл журналисту из «Френдз». Род изменил текст, и я часто жаловался на него репортерам: «Нет, ну поет, что хочет, честное слово! На оригинал похоже не больше, чем Camptown Races![112] Это и задало тон нашей дружбе. Оказалось, у нас много общего. Мы оба любим футбол и коллекционируем предметы искусства. Оба выросли в послевоенное время в небогатых семьях и теперь, скажем так, вволю наслаждались плодами успеха. Но главное, что нас объединяло, – похожее чувство юмора. Всем известно, что Род всю жизнь обожал длинноногих блондинок, но при этом умел виртуозно шутить в стиле лондонских геев. В семидесятые мы в нашей компании увлеченно придумывали друг другу женские имена – и Род с удовольствием присоединился к игре. Меня звали Шэрон, Джона – Берил, Тони был Джой, а Рой – Филлис.