Я есть кто Я есть

Хотя Бог есть безоговорочный Судья, суд его не произволен: он обусловлен самим человеком, его помыслами и поступками. При всей уязвимости, человек, согласно еврейскому духу, — не подсудимый, а собеседник Бога, причем собеседник смелый, как был смел богоборец Яаков… Между тем предложенная Библией гармония человека с Богом оказалась в истории разрушена. Церковь превратила Бога-собеседника в гигантского Идола и низвела человека до крохотных размеров безгласного червя. Униженный и оскорбленный, человек не мог не восстать против Идола, против Бога, — так начался атеизм, который с каждым часом, по мере развития науки и техники, набирал новые гордые доказательства человеческой силы. Униженность обернулась скоро надменностью, как надменна была Вавилонская башня, возведенная в знак дерзкого вызова Богу, но тотчас же Им поваленная. Теперь уже библейская гармония оказалась нарушенной с другого конца, и месть человека Богу обернулась крахом самого человека, ибо посягательство на Бога рано или поздно не могло не оказаться посягательством на Его принципы человеколюбия.

Евреи, породившие первых на земле богоборцев, оказались в числе первых, кто осознал, что любовь к человеку — не людская, но Божья мудрость: любовь к Богу ведет к более бескорыстной любви к человеку, нежели братство людей, объединенных ненавистью к Судье. Первая борьба с Богом закончилась тем, что Яаков наконец узрел Его, хотя и заплатил за свою бессознательную надменность поврежденным бедром. Шолом Аш (1880–1957), еврейский писатель и философ, родившийся в Восточной Европе и закончивший свою жизнь в Америке, был одним из тех современных интеллектуалов, кто прошел в своей жизни путь от вдохновленного человеколюбием богоборства к постижению истинно человеколюбивой веры в Бога.

Пороки атеизма

Брачный союз между атеизмом и человеколюбием оказался краткосрочной иллюзией, легкой связью, преходящим увлечением. Этот союз оказался лишь нехитрой затеей, направленной на то, чтобы все обездоленные и жалкие мира сего обрели громкое признание и широкие права. Как только эта цель была достигнута, союз оказался расторгнут: завладев правительственным дворцом, атеизм тотчас же изгнал из него человека.

Между тем, никто не вправе упрекать или обвинять атеизм в предательстве. Разве когда-нибудь или где-нибудь он обязывал себя служить Господу? Атеизм — сам себе бог, и представления о добре и зле он подчиняет собственным стандартам. Можно ли, однако, все это считать основанием для яростной атаки на гуманизм, для атаки научение, центральным звеном которого является не Бог, а человек? Я не сумел бы свалить наземь древо гуманизма, пока не срублю ветвь, за которую цепляюсь, пока не уничтожу правосудие, которое порождено гуманизмом. Я весьма далек от того, чтобы ржавые цепи физического и духовного рабства заново смазывать теперь религиозным маслом и обновлять оковы, предназначенные для наших же рук и ног. Что бы стало со мною нынче, если б не было этих гуманистов? Что бы стало со всеми нами, евреями, если б не эмансипация, утвержденная освободительными движениями гуманистов? Где бы мы теперь оказались, если б не было таких освободителей, как Рехлин, как Руссо, как даже Вольтер? Это они, именно они, гуманисты, боролись на стороне Господа Бога, когда Церковь занесла над Ним руку. Именно они высветили и превознесли лучший принцип веры, — свободного человека, — тогда как Церковь презрительно его отвергла.

Разве не каждому ясно, что подобные гуманисты со всем присущим им неуважением к Богу и к верховной власти были — как бы мало того сами не сознавали — движимы соображениями высшей нравственности, принципами высшего добра, выдвинутыми когда-то религией, а именно — любовью человека к ближнему? Нет, не рассудок вдохновлял этих идеалистов на борьбу и мученичество во имя гуманистических принципов, но та неодолимая страсть к справедливости, которая воспитана верой и внедрена в самые глубины человеческой натуры. Единственное, чего не доставало этим гуманистам, — осознания этого факта. С самого начала они расположили человека в эпицентре всего сущего и подняли его на высоту, которая еще раз позволила ему нащупать в самом себе то лучшее, что обеспечивает непостижимую связь между ним и божеством. Этот апофеоз был осквернен позже голосами рационалистов, узревших гуманность в элементарном сборище личинок и мух; сверхъестественная ценность человека была сгублена в т. н. хлебно-тру-довом девизе, в этом конечном выражении марксистского учения.

Однако по мере того, как все ярче разгорался огонь созидательной страсти, зарожденной в сокровенных глубинах религии, в душе человеческой нарастали импульсы, вскармливающие страшное и враждебное человеку чудовище. Скулы на лицах известного рода ученых монистической эпохи выворачивались в грозную гримасу, когда этим мужам удавалось убеждать, что человек представляет собой не самоценное существо, но лишь высокоразвитое животное.