Я это все почти забыл

ны; на них потом наслоятся свидетельства людей, встречавших Густу в 1968

году; вместе с противниками Пражской весны, сторонниками ввода войск,

она будет искать пристанище под крышей советского посольства, когда там

будут создавать «рабоче-крестьянское правительство», но об этом в свое

время.

А первыми «живыми» чехами для меня были Иржи Ганзелка и Миро-

слав Зикмунд. Путешественники обогнули полмира перед тем, как перепра-

вить из Японии во Владивосток на морском пароме две «Татры-805» и

начать странствие по Советскому Союзу. В те дни в Москве главный редак-

тор «Известий» Алексей Иванович Аджубей не без ревности говорил на ле-

тучке сотрудникам: «Ну, держитесь! Чехи вкатят нам такой арбуз!» Для

большинства из нас заграница оставалась недосягаемой галактикой, увидеть

саванны и джунгли было невообразимо, а эти двое молодых, тоже из мира

социализма, прорвались через «железный занавес»; в закрытом, зашоренном

СССР они стали идолами советских журналистов. Аджубей знал: два неуго-

монных чеха с их общительностью, аналитическим умом, тягой к труднодо-

ступным местам приоткроют нашу страну не только миру, но и нам самим.

Не пройдет и пяти лет, как на крутом повороте истории, с нарастанием

реформистского движения в Чехословакии писатели-путешественники Ир-

жи Ганзелка и Мирослав Зикмунд вместе с Людвиком Вацуликом, Эдуардом

Гольдштюккером, Яном Прохазкой, Иржи Пеликаном, другими деятелями

чехословацкой культуры станут на родине властителями умов. Унаследовав

глубину Карела Чапека, неожиданность Франца Кафки, улыбку Ярослава Га-

шека, эта плеяда интеллектуалов будет бродильным началом Пражской вес-

ны и привлечет к ней внимание мира. Никто из них не был радикалом, не

впадал в крайности, не помышлял навязывать свой образ мысли другим, но с

терпеливостью и упорством они добивались равного со всеми народами

права жить по своему разумению.

Пишу об Иржи Ганзелке и Мирославе Зикмунде не потому, что отвожу

им в событиях особое место, а по соображениям субъективного свойства.

Просто я знал их лучше других пражских писателей-реформаторов, встречал

их в разных обстоятельствах, прошел по их следам в Африке, Южной Амери-

ке, Австралии. Их история и судьбы, я надеюсь, дадут представление о том,

что это за люди, как воспринимали русский народ, революцию, социализм, и

что должно было произойти, чтобы Кремль отнес их к своим врагам.

Ганзелку и Зикмунда я увидел весной 1964 года в Иркутске. Власти за-

претили местным журналистам тревожить гостей, страшно занятых и уста-

лых, и я бы не стал искать знакомства со знаменитостями, когда бы в

корпункт «Известий» не позвонили из московской редакции: в первомай-

ский номер ждут беседу, как путешественники встречали этот праздник в

других странах. Затея была практически невыполнима; гостей разместили в

отдельной резиденции, усиленно охраняемой. Я упрашиваю приятеля из об-

кома партии взять меня с собой под видом электромонтера. Подхожу к воро-

там в поношенной куртке, через плечо сумка, будто с инструментами. При

виде моего приятеля милиционеры берут под козырек, мы проходим в ве-

стибюль, поднимаемся по широкой лестнице и стучим в первую дверь.

В дверях Иржи Ганзелка.

Страшно смущаясь, я передаю просьбу редакции.

– Дорогой товарищ, – улыбается Ганзелка, жестом приглашая войти,–

это никак не можно. У нас папка телеграмм от ваших газет, агентств, радио,

мы всем сказали «нет», немаме ни минуты. В Прагу семье, детям забыли, ко-

гда писали. Не поспеваем, такая у вас страна.

Могу представить, какое у меня было выражение лица.

– Пойдемте к Мирославу, услышите то же самое.

В соседней комнате Мирослав Зикмунд сидит на кровати, спрятав обе

руки в черный мешок, заправляет в фотоаппарат пленку.

– Да, – говорит Зикмунд, – это никак не можно. Что нам скажут другие

советские товарищи, которые телефонировали?

Я смиряюсь, но хочется потянуть время. Помню об их недавней поездке

по Северу и наобум спрашиваю, как им показались юкагиры. Не знаю, почему

эта вымирающая народность возникает в моей разгоряченной голове, но ла-

коничный ответ путешественников меня задевает. Когда-то юкагиров было

так много, что белые лебеди, пролетая над их кострами, вылетали черными,

а теперь мужчин и женщин в возрасте, способном давать потомство, оста-

лось человек двадцать. Что-то на меня находит, и мы спорим о юкагирах,

возбуждаясь и перебивая друг друга. Когда успокаиваемся и пора прощаться,

Зикмунд бросает на Ганзелку слегка виноватый взгляд. И как-то обреченно

спрашивает, какие у газеты к ним вопросы. .

Через час в моем блокноте были записи о первомайских праздниках в

Лионе, Претории, Буэнос-Айресе, Джакарте… Все в порядке! Но перед тем,

как утром диктовать беседу московским стенографисткам, надо уточнить по

справочникам русское написание услышанных имен, географических назва-

ний…

– Только, пожалуйста, поменьше ошибок! – протягивает руку Ганзелка.

– Не передам, пока сами не прочтете, – обещаю я.