Я, грек Зорба

— Хорошо, — сказал он огорченно, — идем! Но я очень хочу тебе сказать, что Господь Бог был бы гораздо больше доволен, если бы ты, как архангел Гавриил, сходил сегодня вечером к вдове. Если бы Господь Бог следовал тем же путем, что и ты, хозяин, он бы никогда не навестил деву Марию, и Христос никогда бы не родился. Если бы ты меня спросил, по какому пути идет Господь Бог, я бы тебе ответил: по тому, который ведет к деве Марии, а Мария нынче — это вдова.

Зорба замолчал, напрасно ожидая ответа, затем с силой толкнул дверь и мы вышли; кончиком своей палки он нетерпеливо бил по гравию.

— Да-да, — упрямо повторил он, — дева Мария — это вдова!

— Идем же, — сказал я, — и не кричи!

Мы шли в зимней ночи хорошим шагом, небо было необычайно чистое, звезды, большие и низкие, сверкали, наподобие огненных шаров, подвешенных в воздухе. Мы шли берегом и казалось, что ночь ревела, словно большой черный зверь, вытянувшийся вдоль бушующего моря.

«Начиная с этого вечера, — говорил я себе, — свет, который зима загнала в тупик, начинает понемногу брать верх. Он как бы родился в эту ночь вместе со святым младенцем».

Все жители деревни столпились в теплом, наполненном благовонием, церковном улье. Впереди были мужчины, сзади, со скрещенными на груди руками, женщины. Отец Стефан, высокий, ожесточенный постом, длившимся сорок дней, в тяжелом золоченом облачении мелькал то здесь, то там, помахивая кадилом; он пел во весь голос, торопясь увидеть рождение Христа и поскорее уйти к себе, чтобы наброситься на жирный суп, колбасу и копченое мясо.

Если сказать: «Сегодня день начинает прибывать», — эта фраза не взволнует сердце человека, не потрясет наше воображение, а лишь обозначит обычный физический феномен. Но свет, о котором я говорю, родился посреди зимы, стал младенцем, младенец — Богом и вот уже двадцать веков наша душа хранит его у своей груди и вскармливает молоком.

Почти сразу после полуночи мистическая церемония подошла к концу. Христос родился. Жители деревни, изголодавшиеся и радостные, заторопились к себе, чтобы приступить к пиру и почувствовать всеми глубинами своего чрева тайну воплощения. Живот служит прочной основой: хлеб, вино и мясо прежде всего, только с их помощью можно создать Бога.

Огромные, наподобие ангелов, звезды сверкали над белоснежным куполом церкви. Млечный путь, словно большая река, протекал из одного конца неба в другой. Над нами поблескивала зеленая, как изумруд, звезда. Охваченный волнением, я глубоко вздохнул. Зорба повернулся ко мне:

— Хозяин, ты веришь, что Бог стал человеком и что он родился в стойле? Ты веришь этому или же тебе на все наплевать?

— Мне трудно тебе ответить, Зорба, — сказал я, — я не могу утверждать, что я в это верю, и тем более — что не верю. А ты?

— И я тоже, честное слово, не знаю, как теперь быть. Когда я был совсем маленьким, то не верил в бабушкины сказки про фей и, однако, дрожал от волнения, смеялся и плакал точно так же, как если бы я в них верил. Когда же у меня начала расти борода, я забросил все эти истории и даже смеялся над ними. И вот теперь, когда пришла ко мне старость, я, хозяин, расслабился, и снова в них верю… Какой забавный механизм — человек! Мы направились по дороге к дому мадам Гортензии и ускорили шаг, словно изголодавшиеся лошади, почуяв конюшню.

— Они весьма хитры, эти священнослужители! — сказал Зорба. — Они берут тебя через желудок; и как ты избежишь этого? В течение сорока дней, говорят они, ты не должен есть мясо, не должен пить вино: пост. А зачем? Для того чтобы ты начал изнывать без вина и мяса. Ах! Эти толстозадые, они знают все ухищрения!

Мой спутник ускорил шаг.

— Поторопись, хозяин, — сказал он, — индейка должно быть уже готова.

Когда мы вошли к нашей доброй даме в ее маленькую комнату с большой кроватью искушения, стол был накрыт белой скатертью, индейка дымилась, лежа раздвинутыми лапками вверх, от разожженной жаровни исходило мягкое тепло.

Мадам Гортензия накрутила локоны и надела длинный выцветший розовый халат с широкими рукавами и обтрепанными кружевами. Желто-канареечная лента, шириной в два пальца, стягивала в этот вечер ее морщинистую шею. Она побрызгала под мышками туалетной водой с запахом флердоранжа.

«Насколько гармонично все на этом свете! — думал я. — Насколько все совершаемое на земле совпадает с трепетом человеческого сердца! Взять эту старую певичку, которая вела беспорядочный образ жизни; брошенная теперь на уединенном берегу, она воплощает в этой нищенской обстановке всю святость и теплоту женщины».

Обильный и тщательно приготовленный обед, горящая жаровня, украшенное и накрашенное тело, запах флердоранжа — с какой простотой и быстротой все эти обыкновенные, но настолько человечные, плотские удовольствия превращаются в огромную душевную радость.