Я и мое чудовище

Разумеется, эти переговоры были слышны всем, причем из любой комнаты — так громко жаловалась мама. Но все делали вид, что ничего не происходит. Особенно бабушка. Ее любопытство и страсть к подслушиванию мигом куда-то улетучились. Она переселилась вместе с Маркушей на террасу и там играла с ним, кормила, читала сказки, укладывала спать, и только на ночь переносила в кроватку. Их почти не было видно.

Наташа, лишившись единственного воспитанника, со всем рвением взялась за уборку. Часами она начищала вазы и статуэтки, полировала деревянную мебель и стирала пыль с каждой книги в доме.

Из-за телефонных скандалов папа не приехал на выходные. То есть он позвонил мне и сказал, что у него не получится покататься со мной на байдарке, потому что в пиццерии наметились сразу четыре дня рождения и ему необходимо там все организовать. Но мне кажется, он не хотел видеться с мамой и боялся, что она начнет ругаться с ним при нас. Он и не подозревал, что мы уже и так в курсе всего, от первого до последнего слова.

— Нет, ну ты представляешь?! — кричала в трубку мама. — Не подпишет соглашение о проживании детей! И хочет Леру вести в суд, чтобы она там сама за себя сказала!

— Бу-бу-бу, бу-бу-бу, — неразборчиво пробасил Олег, и я представила, будто мама советуется с бегемотом.

— Ну вот, якобы с десяти лет, а не с четырнадцати! Семейный кодекс, говорит, читай. Представляешь? Да что — успокойся?! Возьму детей и все тут. Мы же договорились, Саша мне так и сказал: «На всех твоих условиях!».

— Бу-бу-бу, — глубокомысленно вставил Олег.

— Дескать, неизвестно какое там в Москве жилье, и он против, и пускай органы опеки разбираются!

— Бу-бу-бу.

— Да они же полгода будут разбираться! Пока все бумажки напишут! И свадьбу придется перенести! Я же тебе говорю: минимум два месяца рассматривают дело, а если без соглашения — так хоть три года могут!

Я была вне себя от счастья. Папа нас никому не отдаст! Никакому Олегу. Эта надежда приободрила меня — как будто, наконец, отыскался выход из лабиринта. Я даже перестала обижаться на папу за то, что он нарушил обещание по поводу выходных. Надо поскорее рассказать обо всем бабушке — вдруг она не услышала.

Бабушка сидела в широком плетеном кресле, пила чай и следила за Маркушей, который гонялся за бабочками, размахивая сачком. Иногда ноги заплетались в траве, и он падал на коленки. От этого они окрасились в ярко-зеленый цвет. В такие моменты бабушка приподнималась и кричала ему:

— Я же предупреждала, что упадешь! Давай тихонечко играй!

— Бабушка! Папа не хочет подписывать какое-то соглашение, чтобы мы переезжали в Москву! Может быть, меня даже позовут в суд, и я сама выберу, где жить!

— О, господи, — вздохнула бабушка.

— А что? Ты хочешь, чтобы мы уехали?

— Я хочу, чтобы все были довольны, и у всех все сложилось, — ответила бабушка с тоской.

— Так не бывает, — возразила я и радостно воскликнула: — Поэтому мы все пойдем в суд!

Бабушка горько усмехнулась:

— Судья-то, конечно, лучше всех знает, кому что.

— Ну да! Он же судья. И кстати, кроме него, никто не хочет узнать, что я думаю по поводу переезда. Интересно, он будет в парике? А если женщина-судья? Все равно в парике? И как к нему обращаться? Ваша честь, да?

— Не знаю. Слава богу, я никогда не бывала в суде. Надеюсь, и тебе не доведется, — бабушка наклонилась и повыше натянула лечебные носки. Тут ей в голову пришла замечательная мысль: — А давай-ка посмотрим старые альбомы! Вот что всегда поднимает настроение. Возвращаться в те времена, когда я была молода и аккомпанировала разным певцам!

Бабушка сделала изящный жест, будто бы из старинного танца, и улыбнулась. В юности она была очень красивая — с высокой прической и гладкими, без единой морщинки, щеками. Она сама шила себе платья — в горошек или в полоску, носила крупные бусы и каблуки. Тогда она наверняка не задумывалась, что однажды будет сидеть на террасе в толстых лечебных носках.

— Давай! — согласилась я. — Сейчас принесу!

— И выбирай те, что постарше! — напутствовала вдогонку бабушка. — В таких истертых обложках!

Все воспоминания хранятся в одном-единственном месте — в огромном плетеном сундуке в кабинете, где мама пишет статьи. Там вся история нашей семьи. Какие-то древние выцветшие фотографии, дипломы, документы, папки, поседевшие от пыли. Иногда бабушка роется в сундуке и находит письмо от давно умерших родных, и тогда поджимает губы и раздувает ноздри, чтобы не заплакать.

Этот сундук — наша маленькая полуисправная машина времени, которая умеет отправлять только в прошлое. Отныне и мои родители тоже всего лишь прошлое. А ведь я всегда представляла их двумя деталями одного механизма. Вроде как две руки или два глаза. Если закрыть один глаз, то мир из трехмерного превращается в двухмерный, а одной рукой даже помидор ровно не нарежешь.