Я и Путь in… Как победить добро

В ее жилах бурлила непослушная кавказская кровь и величаво текла русская, и эта смесь делала ее поведение дерзким, но с налетом незадокументированного аристократизма, способного даже обижаться царственно.

Кавказская кровь брала свое при намеках на пожар, при претензиях на ухаживания: она гордо их отвергала.

У нее были зеленые глаза, прищуривавшиеся, когда надо было кого-нибудь осадить, она делала это молча, при помощи зеленых глаз.

В обстоятельствах нещадной мужеской конкуренции, чтоб набрать очки, я первый сравнил ее с картиной Модильяни, за что она дала мне леща, но я сиял весь день: хоть какого-то внимания удостоился!

Ее папа был офицером Советской армии, расквартированной частью в нашем малом городе, который, видимо, так расчувствовался от проживания в кутаисском эдеме, что (Сама рассказывала), приехав туда угрюмым, заделался первым на моем веку залихватским тамадой, молниеносным балагуром и записным остряком; а ее мама, статная и донельзя сентиментальная грузинка, была классической домохозяйкой и сошлась с идеей, что ее дочь должна стать балериной.

...

Худшая вещь, случившаяся со мной, помимо меня самого, – это способность влюбляться до потери сознания. Хотя, с другой стороны, это и лучшая вещь, случившаяся со мной.

Звали ее Ира Поплавская. Говорила она на грузинском с сильным акцентом, но ее смесь грузинского с русским рождала убийственные перлы, и я до сих пор жалею, что не записывал за ней все ее всплески энергетического безумия, настоянного на сплаве двух языков, скрепленном ее неотразимой улыбкой.

Она была красива, как те девчонки из кино: челка, взгляд исподлобья – и ты уже без словаря знаешь слово «турбулентность».

Я считался маменькиным сынком, формально это правда, потому что вечером того дня, когда она отвергла мою симпатию в первый раз, я срывающимся от слез голосом обо всем поведал маме, не зная тогда, что грузину так делать не след.

...

У девушек – тех, из них, что лишают нас покоя, – есть свойство делать нас лучше, способствовать тому, чтобы мы стали «adeepman» (глубокий человек).

На Кавказе, чтобы доказать наличие первичных признаков мужской доблести, ты должен быть нарочито груб с дамочками.

Я всегда там считался тюфяком.

Особенно когда взялся носить портфель Иры, превратившись в хроническую мишень для записных остроумцев, после школы я отслеживал (не без злорадства) связавших свои судьбы с заурядными антипрами, чей удел – сносить оскорбления и толстеть.

Что эти черти могли знать о возвышенном?!

В ответ на наши скабрезности, объяснявшиеся запутанными отношениями с проснувшимся либидо, она хранила гордое терпенье. Но до поры.

Когда эта «пора» случалась, она становилась Важной и «искрящейся», ее отповеди были эталонными филиппиками.

Именно в такие пароксизмы я влюблялся в нее еще пуще, готов был пасть ей в ножки, быть ради нее Махатмой Ганди. Я был сопляком – и да, плоть уже начинала насиловать разум, но в отношении Ее у меня не возникало ни единой грязной мысли.

Потому что моя балерина жила в другом мире – там, где не было грязных побасенок об интиме, ни дешевых флиртов, ни перемываний косточек, а были лучезарная улыбка, герань на окне, книжки и вся красота мира, включая ее собственную, на тот момент даже олицетворявшую для меня всю красоту мира означенную.

В нее влюблялись все – и козел Гоча, одной пятой точкой придавливавший отцовскую «Волгу» до асфальта, и подслеповатый Жорик по кличке «угорь», все время травивший паскудные байки про трах, который ему светил только в загробной жизни; и такие же, осыпанные из-за нереализованных желаний прыщами, братья Гачегиладзе с натянутыми улыбками нардеков на брифингах, и учитель географии – плешивый товарищ Гачегиладзе, от растерянности перед ее совершенной классической красотой путавший Алма-Ату с Альбукеркой, и веселый народ за кочегаркой, меккой курильщиков средней школы № 15, людей на словах развратных, на поверку – закомплексованных шкетов.

А однажды я, злясь, увидел в ее компании носатого Зуру, самого первого хама школы № 15.

Она вдохновенно читала ему стихи, а он пялится на ее сиськи, Я не удержался и ввинтил в их высокодуховное общение едкое словцо, на что она мне задним числом попеняла, укоряя за то, что я не способен оценить грустные слова придурка – хама, разглядывавшего ее. Тебе уже много лет, укоряла она, а ты до сих пор не умеешь угадывать тонкость в «людях». «Куда мне, – бурчал я, – лапоть я».

Она понимала, что, когда я видел ее с другими, кипел мой разум возмущенный, и не переставала делать, чтобы он кипел и возмущался не переставая.

(Когда потом, в армии, я изворачивался, чтобы выжить, как ни парадоксально, ее советы по части поспешной оценки людей мне очень помогли.)

В эти минуты по милости моей балерины я беспощадно старел.