Я и ты

Доктрина погружения предписывает и обещает углубление в Единое Мыслящее, "которым мыслится этот мир", в чистый субъект. Но в проживаемой действительности нет никакого мыслящего без мыслимого, скорее мыслящее здесь не в меньшей степени зависит от мыслимого, чем оно от него. Субъект, который освобождается от объекта, упраздняет себя как действительный. Мыслящий субъект сам по себе имеется в мышлении, как его продукт и предмет, как пограничное понятие, не связанное ни с каким представлением; затем, в предвосхищающей обусловленности смертью, вместо которой может подразумеваться ее подобие, - почти столь же непроницаемый глубокий сон; и, наконец, он имеется в высказывании, которое содержится в учении: о подобном глубокому сну состоянии погружения, в котором, в соответствии с его сущностью, нет сознания и памяти. Это суть непревзойденные вершины речи Оно. Нельзя не уважать возвышенную силу их отречения, и, взирая на них с должным почтением, следует признать их как то, что может быть испытано в переживании, но не как то, чем должно жить.

Будда, "Совершенный" и Приводящий к совершенству, не высказывает суждений. Он отказывается утверждать, что единство есть либо что его нет; что прошедший через все испытания погружением после смерти пребудет в единстве или же не достигнет его. Этот отказ, это "благородное молчание" объясняют двояко; теоретически - поскольку совершенство невозможно постичь с помощью категорий мышления и суждения; практически - поскольку раскрытие его сущностного содержания не послужит основанием для истинной освященной жизни. Оба объяснения связаны друг с другом и как истинные выражают одно: тот, кто обращается с сущим как с предметом некоего суждения, тот вовлекает его в разделенность, в антитетику мира Оно, в котором нег освященной жизни. "Когда, о монах, господствует мнение, что душа и тело сущностно едины, нет освященной жизни; когда же, о монах, господствует мнение, что душа одно, а тело - другое, то и тогда нет освященной жизни". В созерцаемой тайне, как в проживаемой действительности, господствует не "это так" и "это не так", не "бытие" и не "небытие", но "так-и-иначе", "бытие-и-небытие", в ней господствует нерасторжимое. Нераздельно пред-стоять перед нераздельной тайной - наипервейшее условие блаженства. Будда, несомненно, принадлежит к тем, кто это познал. Как все истинные учителя, он хочет научить не воззрениям, но тому, как встать на путь. Он оспаривает только одно принадлежащее "глупцам" утверждение, согласно которому нет поступка, нет деяния, нет силы, и говорит: человек может встать на путь и следовать ему. Он отваживается высказать лишь одно суждение - решающее: "Есть, о монахи, нерожденное, невозникшее, несотворенное, не обладающее формой"; не будь этого, не было бы никакой цели, а есть это и путь имеет цель.

До сих пор мы могли следовать за Буддой, оставаясь верными истине нашей встречи: но следующий шаг на этом пути будет изменой действительности нашей жизни.

Ибо в соответствии с истиной и действительностью, которую мы черпаем не из себя, но она уделена нам и препоручена, мы знаем: если то, о чем говорит Будда, - только одна из целей, то она не может быть нашей, если это - Цель, то она неверно обозначена. И еще: если это одна из целей, то путь может довести до нее, если это Цель, путь лишь приближает к ней.

Целью Будда называет "прекращение страдания", то есть становления и прохождения: избавление от круговорота перерождений. "Отныне нет возврата" - это девиз того, кто освободился от страстной привязанности к существованию и тем самым от неизбежности все новых перерождений. Мы не знаем, есть ли возврат; мы не продолжаем линию временного измерения, в котором мы живем, за пределы этой жизни, и не пытаемся узнать то. что откроется нам в положенный срок и в ее законе; но если бы мы знали, что возврат есть, мы не пытались бы избежать его и вожделели бы не к существованию в его грубой осязаемой чувственности, но страстно стремились бы к тому, чтобы в каждом воплощении, соответствующим ему способом и на его языке, иметь дерзновение сказать вечное Я преходящего и вечное Ты непреходящего.