Я иду искать

Да, к полнолунию мы привязаны. Но не так однозначно. Перекидываешься и за сутки, и за двое-трое до волшебной ночи, и после тоже, и не обязательно прямо в полночь. Я, например, чувствуя, что вот оно приближается, по вечерам ухожу бегать. Уезжаю на окраину куда-нибудь поближе к реке – люблю, как вода пахнет, – и бегаю себе по тропинкам. Потом перекидываюсь и бегаю уже по-другому, до утра. Бегаешь, впитывая в себя чистую радость – как движутся твои мышцы под шкурой, как разлетается мокрая грязь и сухие листья из-под лап, как в нос врываются, заполняют собой весь разум запахи, звучат в мозгу, пляшут перед глазами разноцветной мерцающей пеленой. Восторг. А выть на луну – это братья Гримм, сказочки.

Я пыталась найти таких же, как я. В интернете шарилась. По разным сайтам, где нечисть ошивается, елозила. Сколько я их прошерстила, и не сосчитать. Сколько голимой мути мозгами, как неводом, выгребла. Пришел невод с одною дрянью. Все впустую. Там только притворщики. Изображают из себя. Значит, я останусь одна. Пусть. Но надежда – баба здоровенная, я все же вывешиваю на одном сайте короткие рассказики про свой бег. С виду обычные фанфики. Колдовской антураж, дремучий лес, замки, переполненные, как коммуналки, королями, ведьмами и другими придурками. И только такой же, как я, способен понять, где там правда. Если он есть на свете.

* * *

Год назад случилось. Вечером через Власьеву рощу шла. Кота похоронила. Пятого. Иду, чуть не плачу. Жалко котейку. Он ласковый был. Смешной. Залезет ко мне на колени или на живот, если я на кровати валяюсь, раскинется пузом вверх – гладь давай, а я мурчать буду. Ему восемь месяцев всего, только матереть начал.

Тут как раз эта ночь наступить должна была. У кого – критические дни, а у меня – ночи. И я ушла бегать.

Хорошо бежать. Холодно. Наст под лапами сахарной глазурью крошится. Воздух поет. От реки – она подзамерзла, а в середине полынья паром исходит – звон колокольчиком. Водой, снегом, отраженными облаками пахнет. Несусь, ветер шкуру, в снегу извалянную, студит. На груди шерсть ледяными катышками схватилась, как промокшие варежки в детстве. Язык вывалила, всей пастью воздух хватаю, жру, большими кусками проглатываю.

Только там, подальше от людей, там, где река и деревья, только когда бегу на четырех лапах, упиваясь музыкой запахов и звуков – только тогда я свободна, адекватна самой себе. Я – Элла. Я – волчица.

Набегалась. Обратно в это сто раз, тысячу раз проклятое тело перекинулась. Домой.

А дома, только вошла – кот от меня как черт от ладана дернул. Сначала на кровать, оттуда – на шкаф. Потом к окну рванул. В форточку хотел. А она закрыта. Не повезло ему. Шерсть дыбом, уши прижаты, глаза распахнуты, одни зрачки черные. В ужасе, в диком зверином ужасе забился под кровать и завыл. Я за ним. Руку протянула: «Иди ко мне, кысик!» Он когтями меня со всей мочи хвать! Полоснул, как ножами.

Дальше я, как обычно, смутно помню. Что кот против волка? В общем, пришлось его потом по всей комнате собирать. Пушистые ошметки.

На следующий день после работы повезла хоронить. Мороз. Земля промерзла. Я свою лопатку складную (такие обычно в машинах возят, если что, колеса откапывать, а мне – чтоб закапывать) остро-остро наточила. Прокорябай-ка в мерзлом грунте могилку котейке своему. Пятому. Я им имен не даю. Какое имя у зверя? Может, и есть, да он не скажет. Так и зову: «кысик», «катуш», «котка».

Закопала кысика.

Иду по дорожке обратно к остановке. Не поздно еще, часов около восьми. Тут меня эта коза возьми да и обгони. Неаккуратно так. Нет чтобы побибикать, разрешите, мол, пройти. Нет, прет бульдозером, бедром своим толстым чуть с дорожки в сугроб не сковырнула. Я ей: «Поаккуратнее нельзя?» А эта сучка конопатая обернулась и мне бросила: «Извините». Раньше надо было. До, а не после свое «извините» вынимать. А время – самое полнолуние нынче. Я ж почти волк. Запахи, звуки – все обострено по самое не могу. Она впереди бежит – ну, не бежит, идет быстро, – цок-цок копытцами, торопится, а я чую, знаю, куда она лыжи навострила. От нее волна такая пыльная, лежалая, как от старых заношенных тряпок. Так старые девы пахнут и старухи вообще тоже, одинокие. И сквозь этот шелестящий бумажный запах прорастает шевелящимися червями липкая желтая вонь. Голодная. Ее сладострастье гонит, похоть. Она трахаться спешит. В первый раз. Ее, эту дуру перестарую, где-то самец ждет. И вот она к нему мчится и хочет, прямо мечтает, как сейчас с ним завалится и он будет ее всю трогать, мять, пальцы свои всюду совать, облизывать. И боится одновременно. Вон лиловым дымным шлейфом за ней страх волочится.

Я остановилась, дышать трудно стало, адреналин снизу волной по телу, загнал сердце в горло. Сейчас задохнусь. Нет, перекинусь. Думаю валить скорее отсюда. Обратно на бережок, к коткам своим мертвым. Там побегаю. Там хорошо, пусто, темно. Никто не ходит там зимой.