Я иду искать

Дома никого не было. Я вошёл в комнату деда. Я сюда и раньше совался, но меня тут как-то током шарахнуло — у деда всякие провода, трансформаторы — моментально дорогу пришлось забыть.

Комната была узенькая и длинная, в одно окно. Справа до потолка стояли полки с книгами, а с другой стороны — письменный стол, заваленный всякими железками, маленький верстак и солдатская узкая койка, аккуратно застеленная серым одеялом.

Над письменным столом висела старая фотография. Красивая тётенька в шляпе и улыбающийся человек в украинской рубашке держали на руках маленького карапуза. Человек в вышитой рубашке был мне знаком — это Тимофей Васильевич…

Только теперь это не просто Тимофей Васильевич… Это мой родной прадед! Мой прадед! А этот коротышка в матроске — мой дед…

Я свалился на старый скрипучий стул и накололся о пиджак, повешенный на спинку. Я глянул на него и — чуть не упал в обморок. Он был, как чешуёю, покрыт медалями и орденами. Рябило в глазах от переливов латуни и рубиновой эмали.

«К Девятому мая дед пиджак достал», — подумал я. И на левом лацкане увидел небольшой прямоугольник, на котором было нашито четыре жёлтые и две красные ленточки… Я-то знал, что это за ленточки. Четыре лёгких и два тяжёлых ранения.

Я выскочил на улицу. И нос к носу столкнулся со Скворцовой.

— О! — сказала она. — А я к вам. Вчера позвонили из редакции. Оказывается, твой дедушка герой?

— Оказывается! — сказал я.

— Я так и думала! Вообще, он мне очень нравится! Пожилой, а такой красивый!..

«А если бы он не был героем! — подумал я. — Если бы он не был таким моложавым и здоровенным, если бы он был таким же стареньким и слабым, как Форген-Морген, тогда что же, его и любить не надо? Да разве важно, чтобы дед был знаменитым, разве незнаменитый человек меньше нуждается в любви, в том, чтобы у него были родственники и близкие…»

Я вспомнил, как дед вздыхал там, на кухне, когда разговаривал с генералом, как он говорил, что ему все чужие, и я тоже… Я смотрел на Скворцову. Она что-то говорила о том, что нужно деда в школу пригласить, нужно устроить вечер, чтобы я его представил. А я думал: как это она мне раньше красивой могла казаться? И ничего в ней красивого нет!

Я слушал, как щебетала Скворцова, и мне становилось так стыдно! За то, что я был плохим внуком! За то, что я, как вот эта совсем посторонняя Скворцова, рассмотрел его, только когда он оказался героем.

— Уйди ты, Скворцова! — сказал я. — Уйди ты, ради бога!

— Ты что, ненормальный?

— Да, — ответил я. — Свинья я последняя. Деда моего не видела?

— Сумасшедший какой-то! — крикнула она.

Я долго таскался по улицам. Город готовился к празднику. Везде торжественно хлопали алые флаги. И по колоколам репродукторов передавали музыку. Электрики осторожно включали иллюминацию…

Я, вообще-то, очень люблю праздники, но тут мне было так скверно и так стыдно — я был готов уже в Фонтанку прыгнуть… Я бы, наверное, прыгнул, если бы вдруг не услышал голос деда…

Глава заключительная Я ИДУ ИСКАТЬ

— Вышел месяц из тумана, вынул звёзды из кармана. Раз, два, три, четыре, пять… Я иду искать!

Малыш лет пяти сунулся мне в ноги и заметался, ища, куда бы скрыться.

— На улицу, чур, не бегать! — раздался со двора голос деда.

Малыш досадливо охнул и побежал назад во двор.

— Кто не спрятался — я не виноват.

Дед стоял, прижавшись носом к стене дома.

— Раз… — тянул он. — Два… Два с ручками, два с ножками, два с половиной…

А по всему двору — за скамейками, за песочницей, за дверью парадной — притаилась мелкота.

— Три! — выпалил дед. — Кто за мной стоит, тот в огне горит…

«Вот именно! — подумал я. — В огне горю».

Дед повернулся.

— Дед! — сказал я. — Дед! Прости меня.

Дед дёрнул кадыком, и я увидел в расстёгнутом воротнике рубахи его шею. Она была похожа на кору дерева — вся в шрамах и стяжках от ожогов. Шрамы бежали вверх к уху и подбородку и прятались в бороде.

— За что? — спросил он хрипло, тяжело опускаясь на скамейку.

— Прости! — сказал я.

Дед молча стал скручивать папиросу, но табак сыпался мимо бумажки из его крепких пальцев.

— Ты вон какой… Ты вон какой… — шептал я.

— А… — сказал дед и ухмыльнулся. — Иконостас мой, что ли, видел? Так это…

— Да нет! — закричал я. — Нет. Если бы ты не был героем, если бы ты не был героем… Всё равно. Всё равно. Прости меня…

Я не помню, как кинулся к деду и обхватил его за шею, и он тоже сдавил меня своими железными руками. И я услышал, что у него в груди что-то тоненько скулит и поскрипывает.

— Дед, — сказал я. — Ты чего…

— Я так… — прошептал дед. — Ничего…

— Я тебя всегда любить буду, — сказал я ему.

— Я ничего… — сказал дед.

— Мы так играть не будем! — услышал я голос.

Малыши, как утята, вытянув шеи, стояли вокруг нас. Один, в красной бескозырке, подошёл ко мне и грозно сказал:

— Я вот тебе как задам кулаком!

— За что? — удивился я.

— Дедушка пачет! — сказала коротышка с бантом из-под платочка. — Не пачь!

— Это от ветра, — торопливо сказал дед.

— А водить будешь?

— Обязательно. Только вот покурю. Подождите немножко.