Я иду искать

Васька, как я ему велел, притащил мой портфель. Смешно подумать, но завидую ему, хотя я отличник, и у меня всё есть, и квартира у нас такая большая, и у меня своя комната, и джинсы у меня будут такие, какие ему всю жизнь, может, носить не придётся… А вот завидую! С ним никогда ничего не случается. У меня за один только день всяких событий и приключений миллион: и чердак, и директор, и следопыты, и Скворцова, и дед… У меня тыщу раз сердце в пятки проваливалось, а он — на контрольной отсидел спокойненько! Портфель мне принёс и теперь пойдёт на тубе дудеть.

У него трубища здоровенная — «туба» называется, самая большая труба в духовом оркестре, — он её за спиной в мешке таскает. Правда, никто никогда не слышал, как он на ней играет, но Васька говорит, что туба — инструмент оркестровый, так просто на ней не играют… Но и оркестра, где Васька играет, никто не слышал… И вот удивительное дело: всё равно ему все верят. Он почти что ни с кем никогда ни о чём не разговаривает, а вокруг него всегда ребята толпятся! Всё время ходит под ноги глядит — клад, что ли, найти хочет? — и всё молчит, думает чего-то, и всегда такой спокойный — меня даже зло берёт.

Пришёл, посидел, помолчал, посопел и говорит:

— Ну, я пойду! У меня что-то хомячки ничего сегодня не едят.

— Заболели, что ли?

Я только было подумал, что вот и у Васьки волнения есть, даже обрадовался немножко, а он говорит:

— Нет. Просто у них настроения нету. Пойду им на тубе поиграю! Для аппетита.

— Так ведь туба — инструмент оркестровый, — попробовал я Ваську подковырнуть, но не тут-то было.

— Конечно, — согласился он. — Конечно, оркестровый, но хомячкам нравится, когда я один играю! Они носами под мою тубу быстрее шевелят!

Ну почему я не могу быть таким спокойным, как Васька?

5 ИЮЛЯ 1939 ГОДА. 12 ЧАСОВ ДНЯ

— Пятнадцатую машину не видали? — спрашивал у всех встречных лейтенант в разорванном вдоль всей спины комбинезоне, бережно неся укутанную бинтами от плеча до пальцев левую руку.

Жара висела над степью, заваленной горевшими танками, раздутыми трупами лошадей и людей, пыль мешалась с дымом и не давала дышать, земля, перемешанная с какими-то рваными бумагами, тряпками, была залита мазутом, завалена тускло блестевшими гильзами, вдавленными в гусеничные борозды сапогами, винтовками, пушечными лафетами, касками и другим военным хламом…

Лейтенант спустился к машинам и раскинутым тентам, ему показалось, что в густой тени лежат какие-то узлы с бельём, белые тряпки торчали из этих наспех завязанных узлов. Странный гул шёл от машин и от этих узлов… И вдруг лейтенант услышал, как пронзительный голос на одной высокой ноте закричал:

— Ой ма-а-а-а-а-а-а-а… ой ма-ма-а-а… И-и-и-и-и-и ы-ы-ы-ы-ых-х-х.

Этот крик перешёл в рычание, а затем в хрип… И опять резанул как бритвой лейтенанта по нервам.

— Ой ма-ма-ма-а-а-а-а-а-а…

У лейтенанта словно вывалились из ушей пробки, которые появились во время боя от гула и грохота… Словно он снял шлем и услышал стоны, вопли, лязг инструментов в палатках, рёв пламени, треск рвущихся патронов в догорающих танках… И через весь этот гул до него донеслось хриплое:

— Коля… Коля…

Один из узлов приподнялся и манил его рукой…

— Ты! — закричал, не веря себе и не узнавая. — Живой… А мне говорят: сгорел, сгорел…

— Пить.

— Сейчас, сейчас, — торопливо, одной рукой отстёгивая флягу, говорил лейтенант.