Я иду искать. История первая

Поколебавшись, я потянул к себе «архив». Там оказались туго про-шнурованные и застёгнутые на ремни кожаные папки, помеченные цветовыми кодами — трёхцветными квадратами. Возиться с ними мне не захотелось, и я вытащил третий ящик. Он внутри был поделен на секции, в каждой из которых лежали скреплённые степлером стопки листов — или растрёпанные блокноты разного формата. Я схватил один — толстый, но размером не больше ладони. Желтоватые плотные страницы оказались сплошь исписаны... но не по-русски, не по-английски, даже не по-французски, а значками, в которых я узнал глаголицу! [6]

Это не лезло уже ни в какие ворота. Какой человек в здравом уме и твёрдой памяти станет писать мёртвой азбукой?!

Я сунулся в четвёртый ящик. Тут лежали магнитофонные кассеты — вернее, бобины к катушечнику — пакеты из плотной чёрной бумаги — скорее всего, тоже фотки — и жестяные коробки с киноплёнкой, подписанные тоже глаголицей.

Я не помнил, чтобы видел в доме проектор или катушечный магнитофон. Можно поискать, но... Не вполне уверенно я потянул первый ящик, коленом задвинув остальные.

Тут лежали в основном письма. Их читать я бы не стал ни за что. Можете смеяться — считаю, что это непорядочно. Но вместе с письмами лежали два больших блокнота в зелёных обложках. Я достал один.

Он распух, потому что страницы скоробились, их покрывали разноцветные пятна, часть строк расплылась, обложка-картонка отслоилась от дермантинового верха. . Чернильные строчки мешались с другими — написанными карандашами разных цветов, да и чернила были разноцветные. Стоя около шкафа, я наугад перелистал несколько страниц, наткнулся на красную строчку, яркую, как солнце морозным утром:

ЛУЧШЕ ТВОРИТЬ ЗЛО, ЧЕМ НЕ ЗАМЕЧАТЬ ЕГО.

А ниже чуть вкось шли строчки стихотворения, написанного уже карандашом[7]:

— На перекрёстке будущих дорог
Последний раз вглядись в родные дали.
Войны мы не хотели, видит бог!
Но в этом мире мира нам не дали...

Их гуманизм — во лжи, крови, грязи,

В смертях детей он и в палёной коже...
Не бойся в бой и мира не проси,
Когда враги его тебе предложат.

Всё сбудется, покуда ты и я

Ещё живём и в самой верной силе.
Сражается вокруг земля твоя,
А вдалеке живёт моя Россия.

17 мая 1967 года (травень 65-го года Беды)

Во рту у меня пересохло, я плотно сжал блокнот, словно боялся, что его у меня вырвут. Странное ощущение возникло — как перед походом, когда ждёшь начала, первого шага и знаешь, что будет здорово, и это «здорово» надолго. Я ещё раз перечитал — не строчки, нет. Странную двойную дату.

Чушь, чепуха. Дед точно был сумасшедший. Я листнул блокнот.

Завтра дежурить мне.
Сидеть в прохладной пещерной тьме
И деревяшку ножом строгать,
Слушать, как стонут под пыткой во сне,
Идут в контратаку и кличут мать...

И ещё:

Я ещё не вернулся.
Я пока ещё там.
Я ползу третьи сутки
По морозным лесам.

Я ползу. И за мною

Алый тянется след.
Полон снегом и болью
Каждый проклятый метр...

И ещё:

Добрая, красивая страна —
Храбрые, доверчивые люди —
Снова криком заходиться будет,
Палачам грифоньим отдана...

Там было ещё много их — стихов, написанных в 60-х, 70-х, 80-х и 90-х годах прошлого века. Не всегда понятных. Я не очень люблю стихи как стихи. Я и эти читал с пятого на десятое. Но почему-то у меня возникало странное ощущение — мой дед не сумасшедший. Он...

Я повернулся, отложив блокнот. Дед, стоящий у стены крепости со странным названием Крентана, смотрел на меня с чёрно-белого снимка. И — неожиданно для себя — я спросил:

— Дед, ты кто? А?

* * *

«Верность — это ограниченность со знаком +, » — сказал он, прежде чем мы его расстреляли. Я не уверен в себе, а это плохо. Может быть, это потому, что я всегда привык чувствовать за собою мощь своей страны — и в фашистском тылу, и в джунглях Индокитая, и в Египте. Здесь этого нет. »

Я отложил второй блокнот. За окнами было темно, но меня это мало колебало. Второй блокнот оказался чем-то вроде дневника. «Вроде, » — потому что тут не было хронологического изложения событий, имён тоже почти не встречалось, да и самих событий не было как таковых. Дед — аккуратным, очень разборчивым почерком — излагал обрывки своих мыслей, записанные на какой-то войне. Я не мог понять — какой, и это раздражало и злило.