Я иду тебя искать

Костя тогда уже работал на заводе и числился, между прочим, на очень хорошем счету. Ему даже бронь дали. Завод-то оборонный был. Костя там лил снаряды, упаковывал в наспех сколоченные дощатые ящики и отправлял в летные части, чтобы у наших истребителей всегда было чем ответить врагу. Назывался «мастер». Потом стал «начальник цеха». А потом началась война, и Клавдия по ночам плакала от счастья, потому что завод-то оборонный, и бронь, и все такое, и утром, провожая Костю на работу, не нужно цепляться негнущимися пальцами за рукав пиджака, понимая, что это утро последнее. И другого не будет. Но он все равно ушел. Подделал там что-то в документах, а может, просто выбросил свою бронь в мусорное ведро. И ушел. А она осталась.

Костя вернулся в начале июня, одним из первых. Шел по пыльной широкой улице — в Москве тогда совсем пусто было, улицы разбегались как деревенские просеки, манили несуществующими перелесками и озерками, праздной дачной вольницей, вон там, за поворотом, только спуститься с асфальтовой московской крутизны, и попадется навстречу стадо коров, ударит в нос сладкий запах навоза пополам с сиренью. Постукивая палочкой, прихрамывая на левую ногу, он поднялся по деревянным трухлявым ступенькам, перешагнул через третью — ту самую, коварную, с подскрипом да подвизгом, которая не один пацанский нос расквасила, — толкнул обветшалую дверь, вдохнул знакомый запах, пошарил по стене рукой, нашел выключатель, но щелкать не стал. Квартира встретила его молчанием. Еще не все вернулись. Уже не все вернутся. В конце темного коридора, из-за фанерной хлипкой двери, где прятался его девятиметровый рай, тепло и ровно сиял свет. Он пошел на свет, на ходу спотыкаясь об оставшиеся в живых обломки соседской жизни — велосипеды, тазы, не успевшие сгореть в буржуйках колченогие стулья. Свет вливался в него, щекотал кончики пальцев, шевелил волоски на макушке, до слез слепил глаза и наконец маленьким солнечным зайчиком уселся на кончике носа. Когда свет и Костя стали единым целым, стало понятно, что войны больше нет. Костя сел на стул посреди комнаты и уснул. Он спал тихо-тихо, как дитя, которому еще не о чем плакать во сне, но Клавдия все равно его услышала. Оставила сумки у входа, подошла, села рядом на корточки, взяла за палец и стала смотреть, как он спит. Так они и просидели до утра — он на стуле, а она рядом, на корточках.

Назавтра за общим столом подсчитывали потери. Они потом часто подсчитывали потери за общим столом. У тети Мани погиб под Сталинградом муж. У щербатого Витьки пропал без вести отец, сгинул где-то на Украине, в лесах. Немелкий торговый начальник вернулся из эвакуации один. Калерия Павловна нашла себе чина покрупнее, оборонного значения. Подштопав и пригладив жизнь, стали обзаводиться новыми женами и мужьями. Получалось, что Костя с Клавдией — единственные, у кого война ничего не отняла. Они тогда жили, как танцевали. Вы когда-нибудь видели, чтобы люди шли по улице — ничего особенного, ну за руки держатся, ну смотрят друг на дружку, — а кажется, будто вальсируют под одним им слышную музыку? Или другое на кухне суетятся. Хлеб режут. На стол накрывают. Щи разливают. А на самом деле это заморский танец фокстрот. И рука в руке. И глаза в глаза. И ноги переступают в такт легко и быстро. У них тогда вообще все легко выходило. Легко и быстро. Как будто торопились все успеть.