Я искал не птицу киви

Жизнь была тяжёлая, голодная, неопределённая. Манфред и его сверстники-ребятишки, пожалуй, меньше всего страдали от нас. Они научились прогуливать школу и целые дни проводили на рынке, обменивая у американских солдат домашние старинные безделушки на сигареты, ну а уж американские сигареты тогда были главной, не девальвируемой валютой… Манфред окончил школу, потом университет, женился. Но чувство неустроенности, опасности после войны осталось. И вот теперь он с женой и двумя дочерьми стал новозеландцем, работает в новозеландской антарктической программе геофизиком. Я был в его маленьком домике в пригороде Веллингтона. Уютный домик, маленький садик. Травяная площадка для игр детей. Встретили меня Манфред и Гретхен. Обе восторженные, рады показать, как хорошо наконец живут.

В гости, кроме меня, пришли две молодые женщины — учительницы, почти девочки. Ужин неожиданно удивил. Так много всего на столе: сосиски, колбасы, отварная картошка, чего только нет. Отвык я уже здесь от такого. В Новой Зеландии в понятие «гостеприимство» понятие «много хорошей еды» не включается. Девочки-учительницы смотрели на груды яств с удивлением.

— Знаешь, Манфред, — сказал я, — это ведь очень по-русски — встречать гостя богатым угощением, стараться как следует его накормить, — Манфред и его жена — оба вдруг рассмеялись умилённо, и Манфред сказал:

— Нет, Игорь, это теперь и наш обычай.

И он начал рассказывать девочкам-учительницам, что до войны у них в Германии этого не было.

— Но в конце войны и сразу после неё мы пережили очень голодные времена. Тогда в Мюнхене и окрестностях ели кошек, а за буханку хлеба могли даже убить. В это время и появился, а может возродился, этот обычай — угощать гостей огромным количеством всякой еды.

А в ответ я стал рассказывать Манфреду о том, как тяжело было нам — и в войну, и сразу после войны, стал рассказывать об ужасном неурожае 1946 года… И вдруг я увидел, как притихли девочки-учительницы, боясь спугнуть наш с Манфредом разговор — разговор представителей двух главных противников в той войне. «Победителя» и «побеждённого». Конечно, разговор шёл на дружеской ноте, но между слов сквозило: какая ужасная вещь — война…

Потом мы отошли, развеселились. Манфред играл на виолончели, и под её аккомпанемент вся его семья пела немецкие песни, потом играли в крокет на кусочке лужайки, которой Манфред так гордился…

— Счастливого пути, Игорь, — говорил он мне, прощаясь. — Передай привет Европе. Я уже не вернусь туда. Я хочу остаться здесь навсегда, Я буду киви, и пусть мои дети тоже называют себя киви. Здесь так спокойно…

Да, если бы Манфред был в Крайстчерче, у меня не было бы никаких проблем.

Менеринги

Я перебирал в голове моих киви, и они отпадали один за другим. Но я был спокоен — я твёрдо знал, что мой главный, самый старинный, самый постоянный друг, он-то живёт здесь, в Крайстчерче. И зовут его Гай Менеринг.

Первый раз я встретил Гая в 1965 году. Мы вместе летели из Крайстчерча в Антарктиду. Он — на Скотт-Бэйз, я — на зимовку в Мак-Мёрдо. Гай Менеринг был в то время на вершине своей славы. Альпинист, путешественник, снискавший широкую известность благодаря снятому им фильму о плавании нескольких моторных лодок по Большому каньону реки Колорадо. Река эта на всём своём пути зажата между отвесных стен, на протяжении сотен километров из каньона невозможно выбраться, а высота бурунов достигает десятков метров. И вот десяток смельчаков сели на моторные лодки с водомётными движителями и во главе с изобретателем и создателем этих лодок Джоном Гамильтоном, тоже из Крайстчерча, прошли этот, казалось, непроходимый маршрут. Гай был в этом походе кинооператором и фотографом. Его фильм обошёл весь мир. Потом Гай поехал в Антарктиду. Результатом этой поездки явилась книга его художественных фотографий из жизни Антарктиды под названием «Этот Юг». Книга сделала Гая ещё более знаменитым.

Когда мы познакомились, Гай летел за новыми фотографиями к новой книге. Мы как-то сразу сошлись, но оба отнеслись к этому просто как к дорожному знакомству, без продолжения. Но через год встретились опять. На пути домой после зимовки я снова оказался в Новой Зеландии. Мой английский за это время стал уже вполне сносным. И хотя женщины часто краснели от моих жаргонных словечек, ведь меня в Мак-Мёрдо учили языку, на котором разговаривают все моряки мира, если твёрдо знают, что рядом на сотни километров нет ни одной женщины, — все же меня не выгоняли из гостиных. И вот однажды Роб Гейл, тот самый, к которому я ездил на остров, предложил поехать с ним к одному его приятелю. Когда мы приехали на место встречи, оказалось, что приятелем этим был Гай.