Я исповедуюсь

– Чтобы испытать тебя, паршивый ты сукин сын! На сей раз тебе не уйти от тюрьмы! – И добавил для пущего эффекта: – Ты даже представить себе не можешь, как я ждал этого мгновения.

– Хау, Адриа! Ты сейчас совсем все испортишь! Посмотри, какое у нее лицо!

– Вы всегда жаждали погубить меня, дядюшка Жан. Вы мне завидуете!

– Эй, парень, какого черта ты не слушаешь Черного Орла! Да она все это уже знает! Ты все это ей уже рассказывал!

Жан-Мари Леклер взглянул с удивлением на Карсона и кивнул в его сторону:

– Ничтожный ковбой! Не смей ко мне даже обращаться, мешок с блохами!

– Эй, эй, вам я ничего не говорил и требую уважения.

– Катитесь отсюда оба – и ты, и твой дружок-индюк с перьями на голове!

– Хау!

– Что «хау»? – спросил Леклер в крайнем раздражении.

– Вместо того чтобы выпроваживать друзей, вы бы лучше продолжили горячую дискуссию со своим племянником, пока солнце не закатилось за холмы на западе.

Леклер несколько растерянно посмотрел на Гийома Виаля. Он постарался собраться с мыслями и сказал:

– В чем же, по-твоему, я должен завидовать тебе, вонючий подонок?

Виал, красный как рак, не нашелся что ответить.

– Лучше нам не вдаваться в частности, – бросил он, чтобы сказать хоть что-то.

Леклер смотрел на него с презрением:

– А по мне, так можно обсудить и частности. Чему же я завидую? Внешности? Сложению? Обаянию? Влиянию? Таланту? Моральным качествам?

– Разговор окончен, дядюшка Жан.

– Он будет окончен тогда, когда скажу я. Уму? Воспитанию? Богатству? Здоровью?

Леклер взял скрипку, сымпровизировал пиццикато. И уважительно посмотрел на инструмент.

– Адриа!

– Что?

Сара села передо мной. Я услышал, как шериф Карсон тихонько говорит: смотри, парень, дело нешуточное. И не говори потом, что мы тебя не предупреждали. Ты посмотрела мне в глаза:

– Говорю же тебе, что я это знаю, ты уже давно мне это рассказал!

– Да, да, так вот Леклер сказал: скрипка прекрасная, но мне на это плевать, я просто хотел упрятать тебя в тюрьму.

– Вы – плохой дядя.

– А ты – сукин сын, которого я наконец вывел на чистую воду.

– Боевой бык потерял разум после стольких сражений. – Звук плевка сопровождал высказывание храброго вождя арапахо.

Леклер позвонил в колокольчик, и горбоносый слуга появился на пороге.

– Сообщи комиссару, что он может прийти. – И Леклер посмотрел на племянника. – Садись, подождем месье Бежара.

Но им не удалось посидеть. Идя к креслу мимо камина, Гийом-Франсуа Виал схватил кочергу и ударил ею своего дорогого дядюшку по голове. Жан-Мари Леклер, по прозвищу Старший, больше ничего не смог сказать. Он обмяк без единого стона, кочерга так и осталась торчать в его голове. Несколько капель крови упали на деревянный футляр скрипки. Виал, глубоко вдохнув, отер чистые руки о камзол и сказал: ты и представить себе не можешь, как я ждал этого мгновения, дядюшка Жан! Оглядевшись, он взял в руки скрипку, убрал ее в испачканный кровью футляр и вышел через балконную дверь, ведущую на террасу. И, убегая при свете дня, он подумал, что как-нибудь, когда эта история позабудется, он должен будет нанести не очень-то дружественный визит болтуну Ла Гиту. А отец купил эту скрипку задолго до моего рождения у некоего Саверио Фаленьями, законного владельца инструмента.

Повисла тишина. Мне, к несчастью, больше нечего было сказать. Точнее, в мои интересы не входило говорить что-либо еще. Сара встала с дивана:

– Твой отец купил ее в тысяча девятьсот сорок пятом году.

– Откуда ты знаешь?

– И купил он ее у беглеца.

– У некоего Фаленьями.

– Который был беглецом. И которого наверняка звали не Фаленьями.

– Этого я не знаю. – Мне кажется, ей за версту было видно, что я вру.

– А я знаю. – Упершись кулаками в бока, она наклонилась ко мне. – Это был нацист из Баварии, он вынужден был бежать, и благодаря деньгам твоего отца ему удалось скрыться.

Ложь, или полуправда, или несколько выдумок, ловко пригнанных одна к другой и потому становящихся правдоподобными, могут просуществовать некоторое время. И даже довольно долго. Но они никогда не продержатся всю жизнь, поскольку существует неписаный закон, по которому для всего, что существует на свете, однажды наступает час правды.

– Откуда ты все это знаешь? – Я старался казаться не проигравшим, а изумленным.

Снова тишина. Она стояла как статуя – холодная, властная, внушительная. Поскольку она молчала, говорить принялся я. Выходило немного сумбурно:

– Он был нацистом? Но разве не лучше, что скрипка у нас, а не у нациста?

– Этот нацист конфисковал ее у одной бельгийской или голландской семьи, которая имела несчастье оказаться в Освенциме.

– Откуда ты знаешь?

Откуда ты знала это, Сара? Откуда ты знала то, что знал один я, потому что отец поведал мне об этом по-арамейски в записке, которую, я уверен, читал один я?

– Ты должен вернуть ее.

– Кому?

– Ее владельцам.

– Ее владелец – я. Мы.

– Только не втягивай меня в эту историю. Ты должен вернуть ее настоящим владельцам.

– Я понятия не имею, кто они. Голландцы, ты говоришь?

– Или бельгийцы.