Я историю излагаю... Книга стихотворений

А я застал последних кустарей,
ремесленников слабых, бедных, поздних.
Степенный армянин или еврей,
холодный, словно Арктика, сапожник

гвоздями каблуки мне подбивал,

рассказывая не без любованья,
когда и где и как он побывал
и сколько лет — за это подбиванье.

Присвоили заводы слово «цех»,

цеха средневековые исчезли,
а мастера — согнулись и облезли.
Но я еще застал умельцев тех.

Теперь не император и не папа —

их враг, их норма, их закон,
а фининспектор — кожаная лапа,
который, может, с детства им знаком.

Работали с зари и до зари

фанатики индивидуализма.
В тени больших лесов социализма
свои кусты растили кустари.

Свое: игла, наперсток, молоток.

Хочу — приду! Хочу — замок повешу.
Я по ладоням тягостным, по весу
кустаря определить бы смог.

Ёлка

Гимназической подруги мамы
стайка дочерей
светятся в декабрьской вьюге,
словно блики фонарей.
Словно елочные свечи,
тонкие сияют плечи.

Затянувшуюся осень

только что зима смела.
Сколько лет нам? Девять? Восемь?
Елка первая светла.
Я задумчив, грустен, тих —
в нашей школе нет таких.

Как зовут их? Вика? Ника?

Как их радостно зовут!
— Мальчик, — говорят, — взгляни-ка!
— Мальчик, — говорят, — зовут! —
Я сгораю от румянца.
Что мне, плакать ли, смеяться?

— Шура, это твой? Большой.

Вспомнила, конечно. Боба. —
Я стою с пустой душой.
Душу выедает злоба.
Боба! Имечко! Позор!
Как терпел я до сих пор!

Миг спустя и я забыт.

Я забыт спустя мгновенье,
хоть меня еще знобит,
сводит от прикосновенья
тонких, легких детских рук,
ввысь
   подбрасывающих вдруг.

Я лечу, лечу, лечу,

не желаю опуститься,
я подарка не хочу, я
не требую гостинца,
только длились бы всегда
эти радость и беда.

Музшкола имени Бетховена в Харькове