Я — из контрразведки

— Уж не взыщите, — насмешливо улыбнулся Жабов, — здесь камера смертников, терять нам нечего. — Он помолчал и добавил: — Господин Крупенский…

Марин сел на нары:

— Убивайте. Я к матери хотел вернуться. С фронта — к матери. Дерьмо вы… — Он лег и вытянулся.

Гвоздев с беспокойством взглянул на своих. Якин пожал плечами:

— Конечно, мы переживаем ужасающий «текущий момент», как выражаются товарищи. ЧК убивает наших, мы — своих. Необъяснимый, черт побери, парадокс.

— Зачем нам здесь чужой подозрительный человек? — спросил Гвоздев. — На вопросы не отвечает, выкобенивается… Как хотите, господа, а я бы его ликвиднул.

— Хорошо, — сказал Жабов, — вы намекали на то, что имеете отношение к полиции?

— Я не намекал, я утверждаю, — хмуро сказал Марин.

— Тогда при чем тут фронт?

— При том, что на фронте я командовал батальоном.

— Жандармы батальонами не командуют, — развеселился Жабов. — Врете вы все.

— А я, знаете, еще и патриот, еще и русский, — сказал Марии.

— Черноваты вы для русского, — с сомнением сказал Гвоздев.

— Представьте доказательства национальности и служебной принадлежности, — мягко улыбнулся Жабов.

Марин обвел их глазами. Все трое смотрели напряженно, враждебно. «А вот сейчас я вас и куплю, — с удовольствием подумал Марин. — Вот он, момент торжества, господа офицеры. Итак, музыка, встречный марш». Он рассудил просто. Один из троих — агент Рюна. Не зря же Рюн распорядился посадить его, Марина, именно в эту камеру. Узнав о шелковке, агент немедленно донесет. Марина вызовут на допрос, выяснится, что он эмиссар из Парижа. В этом случае Рюн расстрелять его не решится, да и не нужно это ему. Эмиссар из Парижа — это успех. Такое не каждый день случается. Не–ет, не расстреляет, скорее, затеет какую–нибудь игру, начнет конструировать комбинацию. Значит, выиграно время, значит, пойдут круги информации, как… вот от камушка, упавшего в воду. Значит, будет осведомлен не только Рюн, но и другие сотрудники отдела. Если среди них окажется тот, кто должен был работать в паре с Оноприенко, — спасение…

Марин встал.

«Кажется, все правильно. А если?.. А если нет в камере никакого агента, если Оноприенко был один? Что ж, терять нечего. В этом случае шелковка просто–напросто укрепит авторитет, вернее, создаст его…»

— Господа, дайте нож. — Марин распорол подкладку левого рукава и протянул Жабову шелковку. — Господа, я верю вам и, в случае чего, надеюсь на вас, — он вернул нож Гвоздеву.

Жабов прочитал текст шелковки вслух:

— «Крупенский Владимир Александрович состоит на службе в ассоциации бывших офицеров императорской гвардии. Что подписями и печатью удостоверяется. Маклаков, Ладыженский».

Жабов обвел офицеров взглядом:

— Смысл мне не ясен, но убедительно. Тем более все мы знаем, кто такой Маклаков, а я могу удостоверить и личность господина Ладыженского.

— Ну и чудно, — сказал Гвоздев, пряча нож. — Я рад, господа…

— А я — нет, — с вызовом заявил Якин.

Все удивленно посмотрели на него, а он продолжал:

— Шпики, жандармы, охранка… Фи, господа. Мы — русские офицеры, право слово. Нет, я верю господину Крупенскому, но, господа, офицеры и охранка… Фи, господа…

— Я вам вот что скажу, господин чистоплюй, — тихо начал Марин, — из–за таких, как вы, а вас слишком много расплодилось, у государя появились сомнения в этичности нашей службы. Дело дошло до того, что покойный император запретил содержать в армии осведомительную агентуру! Под влиянием безмозглых моралистов он оставил нас без глаз и ушей, и где? В основной опоре престола, а результат? В первый же день февральской смуты полки гвардии перешли на сторону так называемого народа.

— Почему «так называемого»? — спокойно возразил Якин. — Народ есть народ, богоносец и гегемон духа.

— А вы, мой друг, не так просты, как стараетесь казаться, — улыбнулся Марин. — Простите меня, я оговорился. Да, народ есть народ и лучшая его часть действительно гегемон духа, вы правы. А революцию мы проспали. Да и что вы хотите, господа… О настроении в войсках мы, охрана, осведомлялись с помощью лотошников, коробейников и проституток. Каково?

— Вы монархист? — спросил Жабов.

— Убежденный.

— А я за Учредительное собрание, — сказал Гвоздев.

— И я тоже, — кивнул Якин.

— А я — за диктатуру сильной личности, — сказал Жабов. — России исторически нужен не монарх–символ, а личность, человек, который загнет нашу родину в рогульку. Россию, знаете ли, чем больше мочить кровью и гнуть в три погибели, тем занятнее выходит. Но кончили болтовню, господа. Я полагаю, господин полковник ждет от нас какой–то реальной помощи.

«Полковник, — отметил про себя Марин. — Еще одна мелкая проверка: знаю ли я офицерский этикет»[2].

— Меня интересует Лохвицкая… Зинаида Павловна, — сказал Марин. — По моим сведениям, она содержится где–то здесь, — Марин грустно улыбнулся. — А за то, что назвали полковником и тем самым сделали попытку восстановить наши добрые войсковые традиции, от души благодарю.

Громыхнул засов, на пороге появился Терпигорев, обвел офицеров веселым взглядом, вздохнул:

— Прощайтесь, ваше благородие, пробил час роковой.