Я из Одессы! Здрасьте!

Все эти десять суток я не спал, я страдал. Если мне удавалось вздремнуть, то снились кошмары, снилось, что его корова забодала. Я осунулся и был похож на братскую могилу. Я считал минуты. И вот, наконец, десятые сутки. Мы с Аркадием поехали на ВДНХ.

Подъезжая к милиции, мы услышали странный шум и громкие голоса. У меня защемило сердце — поножовщина, там же уголовники. Вдруг зазвучала гармонь. Мы ворвались в милицию и увидели Емельяна. С обритой головой он стол на столе с гитарой и пел цыганские песни. На столе множество с водкой и коньяком, полно закуски, за ним сидят начальник милиции с гармошкой, его заместитель и дежурные милиционеры. Ни одного трезвого лица. Мы с Аркадием онемели.

— Буба! — умилился начальник милиции. — Садись! Серёга, разливай.

— Я… забирать его приехал. Все недовольно загудели.

— Слушай, Буба, оставь парня ещё дней на пять, а? — просительно сказал начальник. — Он такой заводной… Чудесный парень, ты зря на него сердишься. Играет, поёт, а как пьёт!

Я с ужасом слушал эту хвалебную речь.

— Это… у вас часто? — наконец выдавил я из себя.

— Все десять дней, — радостно подтвердил начальник. — Мы никогда так весело не жили. Ну, может, хоть на три дня?

Бритый Емельян, наконец, слез со стола, подошёл ко мне и пьяно поцеловал. Куда девалась его аристократическая внешность? Передо мной стоял хулиган из кинофильма «Путёвка в жизнь».

— Папа, может, я действительно ещё денька три побуду? Вы езжайте, не беспокойтесь, меня на машине довезут.

Я его всё же забрал. По дороге выяснилось, как это всё произошло. В первый день Емельяна заставили колоть лёд. Лом тяжёлый, на улице минус тридцать градусов. Это ему сразу не понравилось. Он пошёл в каптёрку к старшине, который их привозил на комбинат, где они работали, и сказал:

— Я — пианист, и у меня на носу концерты с отцом — Бубой Касторским. Руки должны быть в тепле и не держать тяжёлых предметов. Позвони начальнику, он знает.

— Что же ты сразу не сказал? Отведите его в пищеблок, пусть он у них будет бригадиром. В этом пищеблоке ребята грузили продукты и потихоньку воровали растворимый кофе, меняя его потом на портвейн и продукты. Но если без Емельяна малолетки воровали по мелочи, то с Емельяном они утащили сразу ящик.

Милиция была заводная, любила выпить, повеселиться. Емельян был душой этой компании. Вот так хлебнул горя и понял, почём фунт лиха, не Емельян, а я.

Переходный возраст у Емельяна продолжался. Я был беспомощен и не знал, что предпринять. В это время я снимался в кинофильме «Человек играет на трубе». Поэтом в этом музыкальном фильме был Политанский. Когда он узнал о моей трагедии, то сказал мне:

— Борис Михайлович, считайте, что вам очень повезло. Я вам помогу. У меня есть друзья — семейная пара врачей и педагогов, которые специализируются на трудновоспитуемых детях. У них вышло семь книг. Они — кандидаты наук и лауреаты государственных премий.

Я заказал шикарный ужин в ресторане Дома литераторов, с нетерпением ожидая встречи с этими выдающимися людьми. Сели, выпили, закусили, разговорились. Я подробно рассказывал о Емельяне год за годом, и, наконец, дошёл до этого страшного эпизода. Учёный-педагог что-то отмечал в блокноте, кивал головой в сторону жены, которая в ответ улыбалась. Я видел, что они понимают друг друга с полуслова. Я был весел, шутил, надеялся, что скоро мои мучения с любимым сыном кончатся, мы продолжали пить. Поэт Политанский улыбался мне, показывая большой палец. Мол, не беспокойся. Просидев вместе в ресторане часа два, я спросил их:

— Простите, пожалуйста, а у вас дети есть?

— Один сын, — ответила она, а муж заметно помрачнел.

— Сколько ему лет?

— Через месяц будет семнадцать. Муж не проронил ни слова, налил себе полстакана коньяка и залпом выпил.

— Борис Михайлович, вы затронули очень больную тему, — продолжала она. — Семён Аронович сильно повздорил с сыном. Наш сын Серёжа до пятнадцати лет был безукоризненный мальчик. Потом стал нецензурно выражаться, начал нас оскорблять. Когда Семён Аронович делает ему замечание, он обзывает его графоманом и, простите меня, мудаком. А когда я сказала Сереженьке, что стыдно так обзывать отца, он мне ответил: «А ты бы помолчала, — извините, ради Бога, — старая блядь». Тут Семён Аронович не сдержался и сказал ему: «Последний раз предупреждаю, Сергей, ещё раз услышу, что скажешь маме „старая блядь“, я тебя выгоню из квартиры». — «Ты, козёл, шестёрка, я вас скорее шугану отсюда». И опять же, конечно, графоман и мудак. Я ему сказала, чтобы он извинился перед отцом, а он опять меня обозвал, ради Бога извините, старой блядью. Семён Аронович не выдержал и ударил Серёжу ладонью по щеке. А Сереженька со всей силы ударил Семена Ароновича в челюсть, и Семён Аронович перелетел через стол, через кровать, и если бы не шкаф, то вылетел бы в окно. Две недели ничего не мог есть.

— Мне и сейчас жевать трудно, — сквозь скрежет зубов ответил Семён Аронович. Жена продолжала свой рассказ:

— Потом Семён Аронович схватил топор и помчался за Сергеем.