Я из огненной деревни…

Две грани обелиска заполнены майоликовыми барельефами, которые лаконичным языком символов говорят о победе жизни над смертью, о красоте человека, занятого извечным трудом земледельца.

Неподалеку от обелиска старая сосна с аистиным гнездом на вершине. Сосна-вековуха засохла. Может, от старости, может — от жгучего горя ее земляков — людей… Аистиное гнездо — как терновый венок мучений, коронует ее порыжелую голову.

Аисты охотно водятся в этих местах — пойма Свислочи. Как раньше, как извечно, учат они круговому облету длинноногих, еще черноногих аистят. А вечерами стоят, подбирая под крыло то одну, то другую натруженную за день ногу. Стоят аистята молча. Эта сосна, гнездо и жители его — продолжение мемориала. Не только сосна, но и дубы, что тянутся от сосны к речке. Дубы на песчаном пригорке растут крупно, дорылись корнями до соков поймы и гонят листву густо, прикрывают густыми гирляндами желтые песчаные бугры и серую бетонную ровнядь массивных мемориальных досок, на которых выбиты все о7б фамилий жертв фашистской расправы. И снова жуткие колонки однофамильцев: Борозна, Борозна, Борозна, Ольховик, Ольховик, Ольховик… Десятки людей одного рода, одного корня…

Стоит поодаль от сосны и трубы-обелиска вылитый из красного бетона мальчик-подросток, один из брицаловичской детворы, которых перед войной щедро наносили в крестьянские хаты аисты. Большая была деревня — больше двухсот дворов, и в каждой хате были дети, много детей…

«…Я только как вошла в этот сарай, — вспоминает уцелевшая жительница Брицалович Ганна Ивановна Потапейка, — они крикнули:

— Киндер бросай!..

И те дети шли, взявшись за платье. И чужие, и мои. Четверо ж моих, а то несла на руках. Как вошли, так они и застрочили…

Стреляли, стреляли. Постреляли, а потом уже хохочут:

— Рус свинья капут!..

И еще постреляют, ногами пинают.

Ну, я и лежу так. Как полетела, так вот и лежу. А кровь же: поразрывало же все…

Потом пошли они в другой сарай, что поперек… Пошли, еще там хохочут, стреляют все там, лопочут.

Идут сюда! Что тут делать? Подымусь?.. Как подымусь, дак кровь — отовсюду… Ну, опять лягу туда. Лежу. Ну, они так пришли, еще кто стонет — повели очередь по нас и ушли. Хляп-хляп — ворота позакрывали и пошли в школу…»

Молодые скульпторы тоже слышали рассказ Ганны Потапейка и рассказы других уцелевших женщин о трагической судьбе детей из Брицалович — жуткие рассказы… Но выбрали из них один. О мальчике, который в январе 1943 года, когда здесь каратели расправлялись с мирными жителями, — вырвался из сарая, где горели люди, и убегал по косогору. Да там и остался, там его настигла пуля…

А художник увековечил мальчишку — застывшим в трагическом недоумении.

Автор памятника Крохалев мог слышать и рассказ Улиты Кондратовны Ольховик— рассказ необычный, даже искушающий на мистическую трактовку событий. Исступленная от ужаса, тяжело раненная женщина увидела ночью такое:

«…Вот тут груда людей лежала, — говорит Улита Кондратовна — вот, полный же ж двор, вся ж деревня лежала. И на дворе, и в сарае. И опустился вот этот месяц — низенько, низенько. И стоит на месяце человек. О халате белом… Не то что кто-то мне так говорил, — я сама из сарая видела это. Через щель. И ремнем подпоясанный, шапка зимняя, и в сапогах. На этом месяце стоит. Над убитыми…

Я тогда очень растеряна была. Не знала, куда мне деться. Две дочки расстрелянные, мужа расстреляли, а два хлопчика, не знаю, где они…

На месячике стоял… На самом месячике. А низенько очень круг опустился!.. А он на месяце стоит!.. Вот просто так обыкновенный человек, ремнем подпоясанный, белый халат на нем и штаны черные, в сапогах и шапка зимняя…

Я трое суток сидела в сарае с убитыми. Ну, все равно что убитых людей стерегла. На каждом углу страж стоял. Обойдет вот так кругом сарая и вот так ухо приложит да это слушает, дышат ли люди… А там, може, кто и живой был, дак уже дошел. Я если б еще одни сутки посидела, дак от воздуха задохнулась бы. Уже так ослабла, пить — трое суток не пивши…

А они из деревни все вывозили на машинах. Я через щель все видела. И грязное белье, и чистое, где что оставалось в хатах…

Ну, а потом уже они, вижу я, собираются ехать — уже облили сарай бензином, запалили. И тогда как-то приоткрылись ворота… Дак я думаю: „Чем мне уже кипеть в этом огне, дак я выйду во двор, нехай в спину стреляют“. Они туда-сюда по двору, а я так вот, через огород — и пошла! Я тогда вспомнила, что говорят: „Если тебя постигнет какое несчастье — иди и не оглядывайся!..“ дак знаете, я вот так, спиной к ним, так вот, в лес Дошла, не оглядываясь. А они на дворе еще туда-сюда бегают.

Ну, там уже пришла я в лес. Рука ранена, дак смяло палец этот, потяну — не отрывается… А там — партизаны уже… Доктор сделала мне перевязку…» (Плачет.)

Рассказы уцелевших мучеников с необычайной силой воссоздают жуткую непонятность злодеяний, которые обрушились на мирную деревню.

Еще раз вернемся к рассказу Ганны Ивановны Потапейка.