Я из огненной деревни…

А отец… Такое нервное потрясение у него, лежит, трясется. Больной. А мать пошла в Прусы, и с нею пошла еще племянница, моя двоюродная сестра. Чтоб уже смелей. Она из другого села, из Огородников. Приходят они туда, а немцы снова приехали, побыли в воскресенье, а теперь и во вторник приехали. Все вывозили, что могли вывезти. Немцы снова! И им некуда деваться, они кинулись к лесу, добежали под гору, а там люпин, чья-то полоска Тогда ж полоски были, подавали полоски людям всем Дак они в тот люпин и спрятались. А под вечер немцы уехали.

Приехали партизаны — собирать эти кости, где что осталось Мама рассказывает, что один такой, Янковский, считал, считал людей… Где тут сосчитаешь, если все пораспадались, одни косточки… Он только сказал: запомните, кто живой останется, что в этой могиле пятьсот человек. Это кого собрали, а кроме того похоронили, Кто где кого нашел.

И наших: выкопали в саду яму и всех уже закопали — сестру, и двое ее детей, и тетка еще, она жила у нее… Ольга звали, Гулицкая. Так она рассказала то. Приходят. Одна она в хате. Стреляют. Упала.

— Упала, — говорит она, — и лежу, а чувствую, что только прострелена, не мертвая, живая… Гляжу в окно А хата еще не слышно, чтоб горела. Где ж они поворачиваются? Гляжу в окно… Еще посмотрела в зеркало — страшная, вся в крови… Снова легла на то самое место.

А в ее хату загнали еще двух хлопцев, прусских, с улицы загнали в хату. Ее в зале били, а их уже на кухне. Так уже страшно они кончались, хрипели. Може, что молодые? А потом заходят и к ней в залу. Може, хотели поиздеваться… За ногу ее потянули в огонь. Пока что горит только хлев. Дак они решили именно теперь, в эту минуту кинуть ее в огонь. За ногу и потянули, говорит. Голова болтается. Все, говорит, стараюсь, чтоб тем боком, где не ранена. Ведь у нее была прострелена шея и голова так вот… Приволокли к хлеву. Близко ж не подойдут, огонь же — это не костер. Раскачали, один за руку, другой за ногу — и туда. И все-таки в огонь ее не докинули. Рядом она упала. А за дымом им не видать. Пообожглась она. Но отползла в огород, в картошку, на себя земли, сего-того, и так вот осталась жить… Годов десять, как она померла. В Минске. А сын ее живет, работает на тракторном.

Вопрос: — А сын был тогда с нею?

— Дети поутекали. Ведь утекали так, как кто мог — дети себе, родители себе. Такая паника была. И к Степурам утекали, и к Скипьеву, только к Малым Прусам не утекали: думали, что немцы с одной стороны идут. А они со всех четырех сторон окружили. Потому что там не просматривалось: то кусты, то… Кто куда утекал, то всех и половили. В руки им прибежали. Был один выход — в лес. Почему? Потому что они лес окружили не от села, а дальше, лесок остался в оцеплении.

Мало там людей, нас спряталось… Теперь у нас в Прусах не прусляне, а все наезжие…»

Память людей, которая записана на белых среди черного поля плитах близ Великих Прусов; огненная память войны, что собрана в этой книге; память народная обо всем, что принесла и оставила на земле и в людях война, — это и мука, и тревога, но и надежда на то, что наконец на пропитавшейся кровью и слезами «от коры До центра» (Ф. Достоевский) планете мир не будет всего только подготовкой к новой «кровавой бане».

НЕ МОГУ… НЕ УМЕЮ…

И ужас, и скорбь вдруг возвращались из дали военных лет, и женщина как-то сжималась, умолкала или плакала…

У одних мы просили прощения и еще раз исподволь возвращали их к необходимости рассказать.

А иных не осмеливались больше беспокоить — это старых, немощных.

Таких случаев было немало.

Не меньше случалось и такого, что и старуха, и которая помоложе говорила по скромности меньше, чем могла бы, а то и в самом деле не умела. Одна даже с этого начала:

— Кабы это умел да все ловко рассказал!..

Однако и в этих «немощных» да «неумелых» коротеньких рассказах есть то, что таит в себе большое, глубокое жизненное содержание…

Ефросинья Егоровна Макеева, 94 года. Ровное Шумилинского района Витебской области.

Ее как раз забирали из участковой больницы в Козьмах. Пришел колхозный «газик» — за нею и за молоденькой мамой; старушку белые сестры и санитарки вывели под руки, а молодой подали в машину «конверт» с ее первенцем.

По совету врача, мы не тревожили бабусю здесь, решив заехать к ней домой, попозже.

Часа через три, побывав в других деревнях, мы заехали в Ровное. Ефросинья Егоровна сидела на солнышке перед хатой, а около ног ее попискивала, поклевывала стайка цыплят.

Вот весь ее рассказ:

«…Забрали всех, выгнали из хаты нас, погнали туда за Дрожаки, в лес. Прямо на мины, всей деревней. А потом — в пуню. Семьи уже выбирали партизанские. И моего взяли хозяина и повели. Ну, я слышу, что уже выстрелили недалеко. Дак я крикнула, а мне по голове (плачет) как дал плетью. Казак.

А потом домой отправили. Только по одному из каждой семьи застрелили. Разули нас всех, все побрали у нас.

Пришли домой — ни ложки, ни котелка, ничего нет, управляйся, баба, как хочешь…