Я из огненной деревни…

Сколько я там лежал — не знаю. Потом подхватился. А у меня голосовые связки повредило, дак я хочу: „Я живой!“ А оно не говорится, ничего не говорится. Думаю, надо прятаться. И не знаю, что у меня еще и рука перебита. Чтоб не увидели через окно, я — раз на колени, тогда слышу — у-ух, у меня рука! Я руку так сюда и пополз под печь. А подпечье это как раз напротив окна. Думаю, ноги видны. А там пол старый, хата старая была, я половицу подымаю…

А, правда, вот еще что: после меня убили старика, я видел еще, как его пихали, а он в двери упирался. Дак когда я уже очнулся, дак этот старик лежал как раз около меня, ноги поперек этой половицы. Когда я вылазил назад из подпечья, он уже задубел, ноги эти… Дак я его отодвинул и половицу поднял и, руку придерживая, — туда, головой прямо. Как боднул туда, в песок, вот до сих пор влезла в песок. Давай это левой рукой песок из \-шей, из зубов… Потом знаю: надо мне закрыть половицу. Я давай левой рукой, давай — хлоп на место. Там какая-то была корзина плетеная, полная яиц, и накрыта сверху паклей такой. А меня — то в дрожь, то в холод, то в дрожь, то в холод! Потом слышу: обратно идут.

— Ох, как мне это, говорит, на ботинки аппетиты хорошие!

Это он о ботинках, что у молодого на ногах — он в Финляндии был, когда война была, и принес свои из армии. Так это поговорили и потом, слышу, угомонились, ушли отсюда.

Через некоторое время идут еще. И глядят: когда я под печь эту полз, моя кровь стежку сделала, да они думали, что я там, и гранату — туда. Кинули гранату. Дак она как жахнула, дак аж куры закудахтали. А дым — ко мне из этой самой, из гранаты. Дак мне уже в яме аж некуда деваться…»

Это — в хатах. А те, что вырвались — бегут по полю, — тех догоняют пулеметные очереди.

«…Ну, дак мы ушли, — продолжает громко, все громче Анастасья Касперова, — а они как начали по нас стрелять вслед, дак вы поверите, под пар было вспахано, по этой пахоте бежали — так били, сколько нас уже там семей вышло, може, три или четыре — и так бьют, что даже бежала с нами собака одного хозяина, дак так, бедная: где пуля вроется, она — туда… Вот они били, били так со Всех сторон — и с той стороны бежать стали, и с этой, н спереди. А впереди бежал у нас сын той женщины, он службу уже отслужил, дак он махнул, что — „ложитесь!“ И слышу, как сзади у меня упали. Одна женщина говорит, прощается:

— Сынок мой, прощай!

Дак я вот так поднялась, глянула — правда, он лежит, она на коленях над ним. Потом вижу — впереди тот снова поднялся и скомандовал, махнул нам и сам поднялся, потому что он уже видит, что они нас живых возьмут. Ну, мы опять побежали. Так я бегу, так я и веду уже этих двоих детей — мальчика и девочку. Младших. А они так сыплют, так сыплют! Эта девочка вырвала ручку из моей руки и побежала вперед, в лес. Побежала. А мы уже с этим хлопцем моим. Как добежали — я уже ранена, но я не знаю, что я ранена — бежит девочка из лесу назад ко мне и говорит:

— Мамка моя! Я думала, тебя уже убили, дак я назад иду, чтоб и меня убили. — И говорит: — А что у тебя?

А-а-а, гляжу, что уже… И шагом пошла в лес. Уже не стала бежать, так уже сердце мое… Я и пошла. Вот и ушла, и семья эта ушла, и девка моя старшая…

Вопрос: — А тот, что командовал вами?

— И тот вошел в лес. Жданович Миша. Потом он был в партизанах. Бежало нас двенадцать человек, а четверых на ходу убило. Как вскочили в лес, Миша стал нам перевязки делать. Мне сделал перевязку, потом сестре своей. Стоим. Такая стрельбища идет — невозможно терпеть. Откуда ни возьмись хозяин мой — скок ко мне.

— Ой! — говорит…

Это он кровь увидел, что это я ранена. До этого я ничего не помнила, а тут мне так ви-и-идно, что хозяина увидела! А то думала, что ж я буду делать с детьми без хозяина!

Мы так сидели, сидели, страшно так — бьют, стреляют, страшно, страшно! Ну, куда ж нам? Посидели, посидели, пошли мужчины наши: как же сашу[71] перейти? Пошли сашу глядеть. Перешли эту сашу, сидели, сидели в том лесу, комары, комары ~ невозможно, зарезают нас, ни огня нема, ничего в лесу, вскочили в чем стоим. Пошел хозяин, нашел пастухов там из другой деревни. Те уже нам дали огня — спичек. Спички уже те кресанули, огонь разложили, хоть куромель от комаров — некуда деваться. Голод же в лесу, дак хозяин пойдет куда, а их обстреляют…

Вопрос: — Сколько в Борках убили людей?

— Людей, може, тысяча восемьсот, говорят, там написано на памятнике: тысяча восемьсот сорок три.

Вопрос: — Ходили из хаты в хату и так убивали?

— Из хаты в хату. А в той деревне — Закриничье — собирали в одну хату, в другую и убивали. А нас так поубивали, по хатам. Поубивали, а потом запалили.

Вопрос: — А полицейских как?

— А полицейских — в школу, не в школу, а в сарай в школьный и спалили. Живьем, живьем и с семьями.

Вопрос: — А много тех полицейских было, что сожгли?

— А человек десять было их тут…»

Вот так убивали, убили самую большую из белорусских Хатыней — более 1800 женщин, детей, мужчин деревни Борки Кировские Могилевской области.