Я из огненной деревни…

Да уже утром приходит мой человек. Уже эта собака залаяла на него, а потом — известно же, свой человек, она его узнала. Подходит к дверям, а я ему говорю:

— Миша, это ты?

— Я, говорит. Може, тут и дети?

— Не, говорю, нема.

— А где?

— Не знаю, где. Были у сестры моей, у Лупиновича… Говорит:

— Что-то лежит у него на току, в гумне. Може, корова и конь сгоревшие.

Я говорю:

— Не, Мишечка, это побрали всё, немцы да полицейские позабирали с собою весь скот. Это, говорю, може, семья его и дети…

Эго ж и было… Двое его этих деток больших… А мои как сидели на полу… Известно, маленькие, а около печи полочек был такой… Хата была новая, хорошая. Как сгорела, дак они… Их кирпичом и завалило там… Они уже там и попеклись… Мы после только их косточки такие понаходили. И с платьиц пуговочки…

А то — сгорели они уже…

Эти трупы мы поубирали, позакапывали. Гробов не делали. Так, полотенцами позастилали и позакапывали. После уже их посносили на кладбище.

Вот какое положение.

…У другой сестры хлопчик сгорел, и сама сгорела. А мужа у сестры… Ехал за сеном на Ворониско, за своим, дак его зарезали там на острове… Немцы. Туда шли по лесу, там его остановили и там его зарезали. Я не видела, а говорил мой муж, что весь был изрезанный, нельзя было нигде, говорит, пальца положить.

Вот как издевались над народом!..

Мой был после в партизанах. А после пришел с войны с этой и заболел он, и помер. Еще, знаете, несчастье какое получилось: корову у нас украли из хлева после войны. А он немного был заболевший на беркулез, да вылечился, ездил проверяться, и врач из Слуцка сказал, что молодец ты, вылечился, только рубчик, как волосе чек, остался. Береги себя, говорит. А дальше, как украли корову, дак он попоходил за этой коровой, разыскивая, да попереживал: дети были малые, да после ж войны, это ж вот, не хватало всего, да все погорело, и одежа, и всё на свете, дак он как погоревал, дак и помер, малых детей оставивши…

Этак вот я и жила, мои детки. Ходила в колхоз на работу — Да ой, ой, — после ж войны ничего на свете не было… А я ж потом как-то вот их учила и повыучила вот… Стояла на штате, одних телят, може, двенадцать, да в ночное, да все на свете… Да уже лесу дали. Хлопец был в армии. И раз, и два дали. Да я уже эту халупинку вот пересыпала.

Дети поразъезжались, и жить некому…»

«Халупинка» у Марии Тарасовны ничего себе, снаружи исправная, внутри чистая. Только пустая еще, как хозяйка говорит: «новой обстановки нема». Стол и три стула. Кровать — в кухне. А на большом без мебели, чистом полу хаты поразбросаны куклы, игрушки, тряпочки… Вчера внучки гостили — дети послевоенной дочери, из соседней деревни приходили — праздник в бабушкином одиночестве.

Рада людям Мария Тарасовна, еле отказались мы от угощения, самым дорогим в хате заманивала: «Я вам и сала, хлопчики, нарежу…» И проводила на улицу, сердечно желая доброй дороги.

2

Жаволки — деревня в северной части Копыльского района, ближе к той лесной да луговой красе, где начинается Неман.

Деда и бабку Кузьмичей, Ивана Трофимовича и Агату Германовну, застали мы в хате. Старик отдыхал, пригнав с утренней пастьбы коров, а старуха управлялась в кухне.

Как водится, начали мы с хозяина. Иван Трофимович исподволь расшевелился, начал рассказывать, немного сбился, немного расплакался, а потом махнул рукой: «Нехай лучше она расскажет!..» Тем более что она и порывалась несколько раз помочь ему.

И вот бабуля Агата села к магнитофону.

«…Его я отправила, мужа, с сыном. Говорю:

— Езжайте, где-нибудь спрячьтесь в Кудиновичах, а я уже буду тут стеречь.

Потому что так было, что кто утек, дак всё позабирали у тех, а кто не утекал, дак у того ничего не брали. Полиция, немцы и какие-то мадьяры были. Дак я уже решилась:

— Вы идите, а я пожила уже, хоть меня и убьют, буду я уже дома. А если не убьют, дак заберут все, и мы ни с чем останемся.

Он пошел с малым хлопчиком в Кудиновичи, а потом немцы эти как поехали, дак они и вернулись назад. Дак я говорю:

— Господи, чего ты вернулся? Уходи ты опять с этим дитем.

Он тогда взял и зашел к моему брату двоюродному Они — не партизанские семьи. Сказали, что будут семьи партизанские убивать, а остальных — не будут.

— Вы, дети, разойдитесь по этим семьям, что не партизанские, дак, може, останетесь живыми. Никто ж не выдаст.

Ага. Меня застали в хате. Говорит:

— Партизан, партизан Кузьмич, у тебя сын в партизанах.

Вынули такую во бумагу, а там написаны семьи партизанские. Кто-то же написал! И говорит:

— Вот, Кузьмич Михаил в партизанах, три дня как забран мобилизацией.

— Что я вам, пан, скажу… (Надо же как-то спасаться.) К оружию мы все применяемся: с оружием придет партизан, с оружием придет и немец… А мы — ни при чем, не виноватые мы.

— А-а, — говорит, — сволочь ты партизанская! Партизанская мать!..

Да мне левольвером в грудь. Не стрелял, а стукнул. Так болело!..

— Подвесить ее! Идите веревку ищите!

А у меня сидит в хате много так этих полицаев, в халатах в белых, офицеры с погонами, кокарды высокие, а говорят и по-русски, и по-немецки. И кричат они на меня:

— Признавайся! А я говорю: