Я из огненной деревни…

О побеге я не думал, куда тут убежишь? С одной стороны забор высокий, кладбище, а с левой стороны улицы — фельдшеров высокий забор, штакетник. Куда тут убежишь? Потом прошел я метров двадцать, и толкануло меня что-то: „Удирай!“ Но куда удирать? На забор прыгну — сразу убьют, быстро не перепрыгнешь. Тогда я шел, шел… Направо улица. Думаю: сюда. Прямо — убьют. Вижу, расстрелянных в яму бросают. Осталось мне метров двадцать — тридцать. А у Миколая были ворота приоткрыты во двор. Я поравнялся с воротами и тому немцу, что справа от меня шел, — ка-ак дал! — дак он сразу и пошел кувырком! А я — в ворота. А тут рядом дом. Я — за угол, а по мне — выстрел… Не попали. Я — по задворкам и в улицу. Через забор перескочил — й по улице. А по мне — от тех людей, что стояли согнанные, — через кладбище начали из пулемета бить. Добегал я в самый конец улицы, до Любы, а там, где расстреливали, стоял станковый пулемет. Начал он по мне бить. И еще человек тридцать бьют… Ну, правда, бежал я, падал. Даже не ранили. Я помню: полз, полз, а пули, как только начнешь ползти, — тёх-тёх-тёх!.. Больше всего бил по мне пулемет. Можжевельник рос. Я к тому можжевельнику подполз, и — прыжок. И — в сосняк. Бегом, бегом по этому сосняку. Сосняк кончается. Направо — хутор и поле уже. С левой стороны у меня все время немцы, а справа, где хутор — немцев нема. „Пересеку я, думаю, это поле“. Оглянулся, вижу: стоят три немца! Но я все равно пру на хутор. Как начали они по мне стрелять!.. Добежал до хутора, забежал за хутор — огонь прекратился. На речке кладка лежала, я по этой кладке — как чудом каким-то перебежал. За речкой — метров триста — ольшаник, я туда добежал. А немцы подошли к самой речке, постояли, постояли и вернулись назад.

Из нашей деревни никто больше тогда не уцелел. Только Миколай Стасюкевич пробовал утекать, но отбежал метров двадцать и — на заборе его убили.

Тогда убито было, кажется, двадцать семь человек.

Когда я утек, тогда те немцы, что гнались за мною, вернулись. Старший немец, который там командир, — люди потом рассказывали, — давал, давал, давал тому, что меня гнал.

А потом батьку моего за меня забрали и застрелили. Хотели еще мать забрать, но что-то они меж собой поговорили, поговорили, и так она осталась…»

В свое время Михаил Андреевич, как «западник»[22], был солдатом польской армии, в сентябре тридцать девятого года встречался с немцами в бою. После расстрела он, естественно, стал партизаном. Мужчина. А рассказывает и… время от времени плачет, даже не может говорить. Видимо, из-за отца… Или это просто обида, гнев — человеческая обида и справедливый гнев, которые не проходят, не успокаиваются даже местью!..

4

В деревне Усакино Кличевского района Могилевской области.

Богатый домик, зелено-таинственный сад. А хозяин — высокий, дородный мужчина, с виду моложе своих «семидесяти с гаком». На руках — маленькая городская внучка. А дед, хоть он и колючий такой, и гремучий, видать, и добрый, и веселый.

Макар Карпович Заяц.

«…Тут у нас много Зайцев в деревне, но один я — Макар Карпович.

Вопрос: — Так это вы тот самый Заяц, что немца убил?

— Тот, тот! (Смеется.)

Отступали наши. И тут шли наши. Дивизия. А я жил в конце. И ко мне все приходит начальство, покушать чего-нибудь. В лесу мы жили. Я раз дал, другой раз дал, а потом нечего давать. И говорю я:

— Ребяты, я вас не выкормлю, а мои дети останутся так. Вон картошка уже подросла колхозная. Черт с нею, что маленькая, подумаешь — жалеть. Все равно хвашисты заберут.

Ну, а они в окружении были. Они картошки накопали.

— Лошадь есть?

— Есть.

— Завезите нам.

Завезли. Назавтра снова приходят, уже больше. Лейтенант, в гражданскую войну воевал, Иван Минович. Это они у меня про его спрашивали: есть ли еще кто-нибудь из окруженцев. Я повел их и показал, где он прячется. Они его взяли. Мы два воза картошки накопали, завезли им на полигон.

Ахрем Бобовик узнал — пошел в полицию и немцам донес. А уже наши прорвали где-то около Друти. Еще фронт шел. А Ахрем говорит:

— Вот этот возил бандитам есть. Ну, меня ночью забрали.

Вопрос: — У вас семья большая была?

— Четверо детей и жена. И всех нас забрали. Еще из лесу людей забрали: проческа лесу была. Стали расстреливать.

Меня бьют:

— Веди где партизаны! Веди — куда вы бандитам есть возили!..

И Иван Минович тут же, и его забрали. И вот они мне говорят.

— Заведешь — будешь жить, не заведешь — расстреляем!

Вот я их на край поля привел, и нема мне куда крутиться… Я им так и говорю. А он бьет меня. А я все не давался; как он замахнется, немец, дак я все в сторону, в сторону. Все равно как какой-нибудь — которые бьются… боксер. А потом по затылку мне прикладом как ударил — я упал.

Тут же и семья моя вместе. Берут ребенка — расстреливают.

— Вот заведешь — этих не будем стрелять!..

А я знаю, что как заведу — больше чужой крови напьюсь, чем моей разольют. Я не повел.

Вопрос: — И тут застрелили ваше дитя?