Я из огненной деревни…

А эти уже мальчишки, которые были… Во, такой ельничек был, дак они его подняли и под низ полезли, и там сидели. А мы с тем мальцем — под верхушкой: он с одной стороны лег, а я — с другой. Одна только кофта была оставшись у меня, притом красная, и платок на голове теплый был. Я сняла платок с головы и накрыла так плечи, чтоб не видно было, что красное. И руки голые, и голова голая, и коленки голые. Чулки съехали, некогда было подтянуть. И так в снег легла, в этом снегу я лежала… И целый день мы отлежали. И вот они, когда подъехали к нам, эти немцы, — остановились. Ну, мы говорим, теперь тут будет наша смерть… Слезли с саней и начали глядеть, есть ли следы. Хорошо, что никуда мы с этой проталины не сбежали. Поглядели, поглядели — нетути нигде следов обратно, погаркали по-своему, вытащили папиросы, закурили, запахло ихними этими сигаретами, и сели на поле: от нас, може, метров триста отъехали и сделали засаду. Коней выпрягли, огонь развели, выстрел дали. А мы лежим, ни с места, никуда нельзя сойти. И они нам видны. Ну, и вот мы лежали целый день. Как не стреляют, — тогда мороз начинает у нас пробегать по спине, как только выстрелят — так сразу жарко-жарко станет, что кипятком кто-нибудь обварит. Ну, и вот так лежали полный день, пока солнце. Солнце зашло. Тогда они коней запрягли, выстрел дали и подались. А мы тогда уже полежали с полчаса, встали, и руки — что грабли, и ноги уже — просто движения нетути!.. В снегу отлежать босыми-голыми ногами…

Ну, и мы тогда пойдем уже этих ребят собирать. Стали этих ребят собирать, стали кричать им. Которые близко были, те поприбегали, а мой как сбежал — обратно, назад, через озеро, прибился к чужим людям, и он уже там и был. Я стала кричать на всю голову. На меня кричат:

— Не кричи, а то придут немцы и всех поубивают!

— Нехай идут — мне уже все равно жизнь не интересна, я уже, говорю, одна осталась. Нехай, говорю, идут.

Ну, и они не услышали, не пришли к нам.

А мы пойдем уже тогда обратно, поглядём, где они уже это нас… Где кинули мы своих коней, повозки. Выводим уже тогда по следу, след в след.

Да. Тогда на гору взошли, слышим — в болоте какой-то шорох. Захрустел этот хворост. Мы опять поразбегались по лесу, куда кто. Слушаем. Слышим — говорят по-русски.

— Это, говорим, наши.

Тогда обратно в кучу туда, в болото. А там с Великого Села три человека… Один — из нашей деревни, а два с великого Села, что близ Освеи, такой Семен есть с сыном. Ну, тогда мы пришли к ним, поговорили, как кто откуда уже шел, а про еду ж — и не толкуем. Двое суток ничего во рту не было. И ни у кого — ничего. Этот уже человек говорит, Вельский:

— У меня есть гороху пригоршни две.

Дак он нам по горсточке всем разделил тот горох, ц вот мы тот горох съели и пошли туда, где мы уже бросали все свое. Приходим туда — кони убитые, сани поломанные, подушки все распущенные — белый, белый весь чисто лес! У кого было сало в кадушках — все пооткрыто и этой отравой пересыпано, и бумажки эти с мухами нарисованными на пакетиках, что они уже пересыпаны… А люди все убитые, постащенные в груды, облитые бензином и так горят, как настоящие дрова, аж скворчит — когда горят! Ну, и вот, мы тогда там побыли…

Вопрос: — А люди это из вашей деревни?

— Отовсюду были, со всего сельсовета были съехавшись. Вот. И все там погибли. Ну, вот, тогда мы уже идем — пойдем ближе к дому. Идем один за одним — это вслед, человек десять, и слова ни один никому не говорит. Надо остановиться — тогда я за тебя возьмусь, а ты за другого, за третьего — так все и останавливаемся. Послушаем — нигде ничего не слыхать. Тогда толкнешь один другого по очереди, так и пошли. Такой страх был, так мы не могли говорить, что столько людей лежит и все горят…»

И это, такое — не дни, не месяцы, а годами.

Ганна Бурак продолжает свой горький рассказ.

«…Ну вот, побежали в лес. Завязался большой бой. Уже нам деваться некуда было. Немцы отступали. Мы тогда…

Вопрос: — Это когда приближался фронт?

— Немцы отступали, наши наступали на них. Это уже в сорок четвертом было. Ну, вот нам деваться некуда, и мы тогда побежали в озеро. Такое глубокое, илистое. Мы влезли в это озеро и за кочки эти, за папоротник держались и лежали в этом… Ну, аж по горло в воде были. И к нам как привяжутся лягушки! Такие большие, страшные — не отбиться. Возьмешь в руку — ка-ак бросишь ее от себя подальше. Минут пять нет, обратно приползает к тебе, „ква-ква“ — кричит. Мы опять ее откинем. Вот так лежали до вечера, в этом озере.

Тогда уже услышали, что машины идут, и наше радио говорит. Мы засмеялись, рады стали — наши поехали! Наше радио говорит!

Вылезли из этого озера и пошли, пошли в деревню Малашково. Там не узнать — был песок желтый, а стал черный от этих, от снарядов. Ну, тогда пришли из Малашкова на Залугу. С горы мы уже наблюдали, что в Лисне делается. Тут большое движение по большаку шло, а какое — мы не знаем. Ну, и около болота была рожь посеяна. Мужчины говорят:

— Надо идти поглядеть, чьи следы, — немецкие или наши.

Пошли, поглядели и говорят:

— Это немцы.