Я из огненной деревни…

Сам собрался и ушел. Дак мы во двор в свой. Ну, в хату зашли — нечего брать. А я думала, что он стережет и убьет нас. Кошка была с котятами за печкой. Я ту кошку с котятами замотала в платок и выношу во двор.

Этот мой сын поглядел и говорит:

— Мама, уже нема никого, поехали. Давай острогу поставим в колодезь и попрячемся.

Поставили мы острогу, влезли дети, и я влезла, и так меня видно.

— Не, так мы пропадем, дети!

Выскочили мы на огород. Там у нас блиндаж был. А в том блиндаже уже соседка сидит, четыре души. И тут еще женщина бежит с детками, и у нее на руках — маленькое дитятко. И та — туда. Стали кричать те дети. Ну, мы и вылезли оттуда. Вылезла я со своими детьми, вижу: бегут за этой женщиной вдогонку втроем. Немцы. Бегут — ну, мне уже некуда деваться. Я в борозду — вот так. И дети мои в борозду между грядами попадали. Они в тот блиндаж, выгнали ту женщину, две дочки у нее, и была там женщина чужая. Избили их и погнали 5, Деревню. А в деревне уже стонет земля, горит, кричат!.. Так все — прямо аж тоскливо лежать. Тот хлопчик утек назад в блиндаж, думал, что я в блиндаже. И соседа Другого утек. Ну, они в блиндаж не полезли, потому что я им сказала, чтоб шли в борозду, потому что из блиндажа повыгоняют. Они в борозде полегли. Моих двое и… Всех пятеро нас в борозде. Перебежали через нас. Кошка ж та с котятами лежит около меня, и кукла, что я собиралась в Германию. Яички, сала кусок и хлеба ломоть. Они тут мою куклу ногой подбили и, значиться побежали. Я сама себе думаю: „Или они подумали, что мы убитые?“ Они пробежали. Потом опять бегут, хаты жгут, хлевы уже, сараи наши. Горит уже деревня. Уже дым. Тут у меня в головах стог соломы стоит, и я уже растерялась, как он стал ту солому поджигать зажигалкой… На мне та тужурка-кожанка и сапоги хромовые, потому что подумала я: сгорю сама и все на мне сгорит! Я растерялась, а дети спят — мои двое и чужие. Мои руки вот так позаложены за голову были, дак рука упала. Он на мою руку наступил, перешел… И собрались они, и ушли. Солому запалили. А дети лежат — позасыпали. Только уже как солома загорелась, и хлев наш загорелся, и полымя стало припекать — дети горят: и рубашки на них, и волосы горят. Мой уже весь обгорел хлопчик, кричит:

— Ой, мама! Я не могу уже лежать! — А я ему говорю:

— Лежи!

А тут шляшок, вот эта улочка наша, около школы. Мы туда повернули, дак по нас бьют, стреляют, нули сыплются, как боб. Мы опять там лежали, этот мой хлопец встал… Тут такие от буртов ямки, дак я их туда попереносила.

Уже солнце заходило. Вечер. Тихий такой. Шулы[52] стоят — горят, а мне все кажется, что это немцы стоят. Попереходила я сюда, а тут у меня на дворе конь стоит. Только сухари у меня украдены с воза.

Я уже тогда, вечером, пошла искать, кто в лесу остался живой…

Хлопчику моему было восемь, а девочке шесть, седьмой год. А младшенькую расстреляли, я вам говорила.

Что она им пела, дак слыхала женщина, соседка. Она была, видела, как и на подводу садилась свекровь моя, и прощалась. А младшенькая, четыре годика было, сказала:

— Дяди, не берите меня с бабулей, я вам спою песенку, которая „Пасею агурочкі“[53].

Она спела им, стоя на подоконнике, и они ее забрали и застрелили…»

ЧИНГИСХАН С ТЕЛЕГРАФАМИ

«…Я буду так рассказывать. Мы жили: свекор, свекровь и золовка. У золовки уже дети были, и у меня дети были. Свекор запряг коня и нас отвез в лес. А свекровь осталась, одна-одной в хате. Сама она осталась, потому как была уже старая и немощная.

Поехал свекор из лесу поглядеть, а ее уже в хате нема…

А они взяли ее да вбросили в колодезь, небольшой такой был Живую. Только у нее была вот тут, в голове, дырка пробита, как она головой упала. И тогда, какое было у нас в хате тряпье — все в тот колодец покидали: и постилки, и польта, и подушки, — все на нее покидали в колодезь. И такое было бревно дубовое, дак они им сверху те тряпки притиснули, чтоб они не всплыли. А тогда была повозка такая, два катка по два колеса, дак они перевернули одну пару колес и всадили туда, в колодезь, а тогда взяли землей замуровали — нигде ничего не видно, одно колесо только торчит…

Три недели пролежала, как один день. В воскресенье ее вбросили, и в воскресенье мы ее откопали…»

(Ганна Микитовна Капшай. Погулянка Речицкого района Гомельской области.)

«…Это было рано, их еще немцы стреляли в постелях. Одного, Денисова Макара, семнадцать раз стреляли — в ноги, в руки, пока это насмерть убили. И всех остальных стреляли не сразу. Убивали — чтоб больше мучился…»

(Алина Егоровна Степанова. Ровное Шумилинского района Витебской области.)

«…Маму мою, мою свекровку, перехватил в окне. И как начал обухом бить!.. Она испугалась, под печку забилась и там сидела до самого вечера. А потом в окно полезла, удирать. А он — обухом. Топором, обухом в плечи. Она завалится, поднимется, а он — снова…»

(Устинья Артемовна Волкова. Жары Ушачского района Витебской области.)