Я избрал свободу

Это была наглая, разработанная, сознательная ложь. Было даже известное величие в ее неприкрытом цинизме, в презрении к здравому смыслу русского народа. Роли руководящих исторических фигур были искажены или полностью перевраны. Новые роли были изобретены для других.

Лев Троцкий, один из создателей Красной армии, был представлен как подкупный агент иностранных капиталистов; который стремился распродать нашу страну, вместе с Рыковым, Бухариным, Зиновьевым, Каменевым, Бубновым, Крестинским, Пятаковым и буквально всеми другими отцами большевистской революции. Иосиф Сталин, конечно, был выставлен как единственный вождь внутри России до революции и как единственный близкий и доверенный помощник Ленина после нее. Все книги, статьи, документы, музейный материал, которые противоречили этой невероятной, фантастической пародии на историю — а это означало почти все исторические и политические документы — изчезли по всей стране.

Более того, живые свидетели, посколько это возможно, были устранены. Руководящий штаб Института Маркса-Энгельса-Ленина в Москве, хранители идеологической истины, были разогнаны и более важные из них были брошены в тюрьму или расстреляны. То же самое произошло и во всех отделениях этого института по всей стране.

В отношении внешнего мира руководящей в этой фальсифицированной истории является директива, помещенная в предисловии к этому учебнику. «Изучение истории коммунистической партии», говорит она, «укрепляет уверенность в окончательной победе великого дела партии Ленина-Сталина; победа коммунизма во всем мире». Несмотря на новое подчеркивание русского национализма, эта директива остается неизменной. Даже когда Коминтерн был мнимо «ликвидирован», неизбежность сталинской мировой революции не была пересмотрена или отброшена, эта история все еще является официальной, не только для коммунистов в России, но также для коммунистов в Америке, Англии, Китае и где угодно еще.

Мне выпало на долю прочитать «лекцию» по одному разделу этой истории партии перед ответственными партийцами первоуральского района. Конечно, я прошел через этот болезненный фарс только потому, что это был приказ горкома, которому я не мог осмелиться не повиноваться. Моей темой было «Коммунистическая партия в борьбе за коллективизацию сельского хозяйства». Я набил себе голову соответствующими отрывками из официальной истории, заучил речи Сталина по этому вопросу, затем взошел на трибуну перед аудиторией наполненной людьми и врал, как это мне было предписано, в течение более, чем одного часа.

Каждое произносимое мною слово лжи вскрывало полузажившие раны моего собственного потрясающего опыта в период коллективизации и последующего голода. Мне казалось, что я издеваюсь над детьми с распухшими животами, среди которых я работал и беспокою тела мертвых, разбросанные по деревне. И все время, пока я говорил, я не сомневался, что мои слушатели также знали, что я лгу. Мои слова и их аплодисменты были одинаково серьезны; мы все были актерами, игравшими предписанные нам роли в трагической политической комедии.

Почему я, почему аудитория, подчинились этому безобразию? По той же причине, почему вы вручаете бумажник бандиту, направившему на вас свой револьвер. Пусть ни один иностранец, уверенный в своих человеческих правах, не посмотрит сверху вниз на русских, вынужденных «читать лекции», как я это делал, и аплодировать, как это делала моя аудитория.

Наряду с «воспитанием» членов партии и беспартийных на этой извращенной истории, официальные пропагандисты основывали свою работу на двух положениях о внешнем мире. Первым было одностороннее и искаженное описание жизни в капиталистическом мире, особенно в Соединенных Штатах и Англии. Лектор показывал картины из иностранной прессы, в которых забастовщики избивались полицией, толпы безработных разгонялись пожарными насосами, слезоточивыми бомбами, бросаемыми в пролетариат. Представляемый как полное отражение капитализма, этот материал оставлял глубокое впечатление; он казался официальным, документированным, бесспорным.

Вторым было цитирование нападок на Советский союз враждебных иностранцев, в которых были обидные или оскорбительные замечания о русском народе, эти писания не проводили отчетливой разграничительной линии между русским народом и советским режимом. Человеческое достоинство и национальная гордость слушателей оказывались возмущенными.