Я к вам пришел!

Мимо нашего дома по пустынной Первой улице, где редко за день проезжала подвода или пробегал китаец-зеленщик, шел, шатаясь, бедно одетый немолодой русский мужчина и во все горло орал: «С красным знаменем вперед оголтелый прет народ. Нет ни совести, ни чести — все с говном смешалось вместе». Я в это время на крылечке что-то мастерил. Услышав столь выразительные слова, я подбежал к ограде, взобрался на штакетник и долго провожал глазами эту одинокую, смятенную фигуру. А когда пришла с работы мама, я все изложил ей в подробностях. Меня удивил испуг мамы, ее замешательство. Слушая мое эмоциональное воспроизведение, она вскрикнула: «Тише, тише! Никогда и нигде не повторяй этого, ради Бога! Ты слышишь меня?!» Я обещал не повторять. Но какое-то неясное сомнение во мне затаилось.

Во время советско-китайского конфликта 1929—1931 годов советские рабочие и служащие КВЖД саботировали, уходили с работы. Наша семья переехала в Харбин. В дальнем пригороде, Модягоу, мы снимали в частной халупке крошечную квартирку из маленькой кухни и такого же размера комнатки с крохотными оконцами и сырыми, покрытыми плесенью стенами. Мама работала в кабинете частного зубопротезиста, а отец переучивался на зубного техника. На заработок матери мы и жили. Во второй половине этой халупки жила престарелая эмигрантка с белой болонкой. Мать называла ее генеральшей. Наши входные двери были рядом. Возможно, она и была вдовой белого генерала. Мать делала все, чтобы с ней не возникало никаких столкновений и недоразумений. Во время конфликта эмигранты «подняли головы», а мы, советские, «поджали хвосты».

В эту снежную харбинскую зиму я не учился, в Модягоу не было где. Я помогал маме по дому, приглядывал за сестренкой, которая была вдвое младше меня, а мне было тринадцать лет. Еще не ломался голос. Надо сказать, что у меня с детства проявлялись способности к звукоподражанию. Я очень точно имитировал голоса животных: кукарекал, кудахтал, мяукал призывными голосами мартовских котов и кошек, мычал, как корова, вернувшаяся с выпаса, у хозяйских ворот. И лаял мелкопсовым звонким, заливистым лаем, дежурно-спокойным и агрессивным. А также визжал, как побитая собака, медленно затихая.

Недалеко от нашего дома была большая китайская лавка, где можно было купить все, начиная от хлеба, масла и сигарет, до женских чулок, пажей и пирожного. Я иногда заходил в эту лавку, где меня всегда встречали приветливо, и разыгрывал сцену: собачонка с лаем хватает тебя за брюки. Ее разъяренный лай, твои попытки отбиться» наконец, удачный пинок, пронзительный визг поверженного врага и постепенно затухающие его жалобные причитания. На этот спектакль собирались не только все приказчики, но выходил из внутренних апартаментов сам ^хозяин с длиннющим холеным Когтем на мизинце правой руки, женщины и дети. Будучи от рождения сладкоежкой, я всегда предпочитал в качестве вознаграждения что-нибудь сладенькое. »   Как-то, возвращаясь домой после такого импровизированного представления в хорошем, естественно, настроении, уже во дворе, подходя к дому, я, захлебываясь, лаял. Еще не успел постучаться, как наша входная дверь раскрылась, и руки матери, ухватив за воротник моего пальтишка, затянули меня в дом.

— Идиот! Ты с ума сошел! Сколько раз я просила тебя, не дразни ее собаку! — и глаза матери показывали на соседскую смежную стенку.

Я сначала не мог понять, в чем дело. А когда понял, стал объяснять, что лаял я сам, а не соседская болонка. Это еще больше раздражало и распаляло маму, этот «дурацкий ответ». Мне не оставалось ничего иного, как залаять. Я увидел, как опускается подбородок у мамы и меняется выражение ее разгневанного лица. Мама начала нервно смеяться и, прикрывая рот рукой, ушла в комнату. А я, погрев над плитой руки на кухне, стал неторопливо раздеваться.

Я не понимал, откуда у мамы этот страх, чего она боится, кого? Кого в таких случаях она имеет в виду под «ними»? Наверно, всю белую гвардию, ушедшую за кордон, и атамана Семенова с нагайкой в руке.

В этом возрасте я не знал еще страха. Страх бывал, но как явление мимолетное, единичное и почти всегда преодолимое. В детстве у меня был страх перед высотой. Я помню в Маньчжурии, мне было тогда лет восемь или девять, мы, стайка мальчишек, забрались на пожарную каланчу. Она покачивалась. Люди внизу казались маленькими. Помню это ощущение — холодок под ложечкой, и когда мы смотрели вниз, плевали, сбрасывали кусочки штукатурки и считали время падения.