Я – хищная. Возвращение к истокам (СИ)

Роб молчал. Шел на шаг впереди, сутулился и делал вид, что меня нет. Наверное, это и правильно, я ведь уже не была скади.

И хищной не была.

Была никем. Во всяком случае, в этом мире.

Ничего, меня ждет другой. Опасный, переменчивый, туманный. Придуманный Эриком мир. Примет ли он меня или вытолкнет, как чужеродное тело, как лишнюю часть мозаики?

Нет, я не дам себя прогнать. Не для того я пожертвовала всем, что у меня есть.

Даша ждала нас в гостиной. Радостная, воздушная, с сияющими глазами. Одетая в полупрозрачную голубую тунику, Она взяла меня за руки и… застыла. Улыбка медленно, словно густой мед, стекала с ее лица, окрашивая его тревогой. Непониманием. Страхом.

– Ты… – выдох вырвался со свистом, и Даша отступила от меня, как от прокаженной. Моргнула, будто пыталась проснуться, сбросить наваждение. Не вышло. Случившееся наваждением не было. – Зачем?!

– Я нужна ему, – ответила я спокойно.

– Но Алан… и мы… и… вообще…

Она присела на диван и уперлась ладонями в подлокотник, будто старалась удержаться в реальности.

– Алан привязан к тебе больше, чем ко мне, Даша. Эрик всегда говорил, что наследника скади суждено воспитать тебе. Он был прав.

– Но ты ведь…

…умрешь.

Это слово замерло у нее на губах, застыло инеем.

Даша не понимала, что смерти я больше не боялась.

– Справлюсь.

На лестнице я столкнулась с Ларой, и защитница отшатнулась от меня, как от отреченной. В каком-то смысле так и было. Странно, но меня больше не трогали ничьи косые взгляды. Я была свободна. Легка. И шла к своей цели. Только решившись на отчаянный поступок, ты навсегда прощаешься со страхом перед ним.

Алан делал аппликацию в детской. Нахмурившись, мазал клочок цветной бумаги клеем и лепил его на лист. Получалось ярко-синее небо с обрывками белых облаков. Небо плавно опускалось в закатное море, и волны лизали его размытый край.

– Красиво, – восхитилась я и присела рядом с сыном.

– Папа на небе, – сообщил он очень серьезно и ткнул пальчиком в большое пухлое облако над горизотом. – Теперь у него есть мягкая подушка.

– Ты очень заботливый сын.

Грудь сдавило запоздалым сожалением. Глубокой грустью. Мне не хотелось прощаться, отпускать его. Уходить. Скорее всего, он не поймет. Обозлится, как Эрик когда-то обозлился на мать. Будет страдать.

Но, в отличие от Эрика, у него рядом будут близкие, которые всегда поддержат. И если честно признаться, не вышло из меня путевой мамы…

Я долго сидела у детской кроватки и держала его за руку. Смотрела, как он спит и думала… О чем-то думала, наверное. Не помню. Помню темно-синие занавески, перетянутые бантами. Машинку без колеса у ножки комода. Плюшевого медведя на софе в углу.

Жарко было. Жгло в груди, першило в горле, и оттого, наверное, слезы катились – крупные, горячие.

В коридоре отпустило. Стена, к которой я прислонилась, холодила лопатки, и дышалось легче. Слезы высохли, только глаза горели и щеки. И руки тряслись – скорее всего, от усталости.

– Я говорила, что ты чокнутая?

Лара подошла бесшумно, как кошка. Встала рядом и подняла глаза к потолку. Я молчала и, наверное, поэтому она пояснила:

– Роб мне сказал.

– Будто тебе не радостно, – ответила я и отвернулась. Говорить с ней сейчас хотелось меньше всего. И еще меньше хотелось, чтобы она видела меня слабой.

– Чему я должна радоваться?

Я пожала плечами.

– Ты никогда меня не любила.

– Я тебя ненавидела. – Она вздохнула. – И сейчас ненавижу. То, что ты делаешь… У тебя было все! Ты не ценила никогда. И сейчас – ты хоть понимаешь, что ты делаешь сейчас?

– С собой? – усмехнулась я и посмотрела на нее. Раскрасневшуюся, яростную. Живую. Настоящую Лару, которую редко увидишь такой. – Или с ним?

– Ты меня мало волнуешь.

Взмах ресниц, заправленная за ухо прядь. Всегда правильная и ослепительная, сейчас Лара старалась не выглядеть потерянной и несчастной. Выходило не очень. За масками, которые мы надеваем, всегда скрываются живые люди – уязвимые и слабые. Маски, как панцирь, защищают нас от ударов судьбы.

– Я не обязана быть с ним лишь потому, что ты так сказала.

– Он любил тебя. Всегда.

Гнев защитницы медленно оседал и впитывался в ворс ковролина.

– Как и я его.

– Тогда почему уходишь?

– Эрик – мой муж. Я вышла за него не от безысходности и одиночества – сольвейги всегда в чем-то одиноки. Мы – единое, как бы пафосно это ни звучало. И со дня венчания я не могу иначе.

– Никогда не понимала тебя, и сейчас не понимаю. Но если ты уверена, что так правильно… – Она повернулась и впервые в жизни посмотрела на меня, а не сквозь меня. Странное ощущение. Будто мне было дело до того, что она меня заметила. Пришла. Говорит. – Удачи, Полина.

И лишь потом я поняла, что Лара впервые в жизни назвала меня по имени.

Прощания – утомительная вещь. Особенно, когда люди тебя жалеют. И я отчего-то медлила, стоя у подъезда знакомой пятиэтажки – дышала предрассветным, морозным еще воздухом и не решалась войти в подъезд.