Я, Клавдий

Весь Рим был поражен, узнав о разводе, в особенности потому, что это никак не отразилось на моем отношении к Мессалине: когда она приходила во дворец заниматься своей административной работой, я обращался к ней с прежней, если не большей, уважительностью. Но каждый день она открыто, в сопровождении целой свиты прислужников, посещала Силия в его доме. Когда я намекнул, что дело заходит слишком далеко, Мессалина сказала, что уговорить Силия жениться на ней оказалось не так-то просто.

- Боюсь, он подозревает, что тут кроется какая-то ловушка; он очень сдержан и любезен, но в глубине души кипит от страсти, дрянь этакая! - сказала она.

Спустя несколько дней Мессалина радостно сообщила, что Силий наконец согласился и они поженятся десятого сентября. Она попросила меня совершить обряд бракосочетания в качестве великого понтифика и поглядеть на всю эту потеху.

- Ну не забавно ли будет видеть его лицо, когда он поймет, что надежды его обмануты и его обвели вокруг пальца?

К этому времени я уже сожалел о нашей затее, особенно о той шутке, которую мы намеревались сыграть с Силием, хотя он снова оскорбил меня в сенате, грубо прервав мою речь. Не следовало мне принимать предсказание всерьез, думал я. И все лишь потому, что я не совсем проснулся, когда Мессалина мне о нем рассказала. А если мне действительно была предсказана насильственная смерть, как можно ее избежать мнимым браком? Я вспомнил, что брачный союз не признается законным, пока отношения супругов не осуществлены физически. Я попытался уговорить Мессалину бросить всю эту затею, но она заявила, что я просто ревную к Силию, теряю чувство юмора и делаюсь глупым старым педантом, который портит всем настроение. Больше я об этом не заговаривал.

Утром пятого сентября я отправился в Остию, чтобы освятить большое новое зернохранилище. Я сказал Мессалине, что вернусь только на следующее утро. Она выразила желание поехать со мной, и я приказал подать нам коляску; но в последний момент у нее как всегда разболелась голова и она была вынуждена остаться. Это обмануло мои надежды, но планы менять было поздно, поскольку в Остии меня уже ожидали местные власти и я обещал принести жертвоприношения в храме Августа: с тех самых пор, как я вышел из себя, рассердившись на жителей Остии за то, что они не приняли меня должным образом, я тщательно следил за тем, чтобы не оскорбить их чувств.

Вскоре после полудня, когда я направлялся в храм для жертвоприношения, Эвод, один из моих вольноотпущенников, протянул мне записку. В его обязанности входило избавлять меня от лишних прошений. Все бумаги подавались ему, и если он считал ту или иную из них бессмысленной, незначительной и не заслуживающей моего внимания, меня ими не беспокоили. Просто удивительно, какую кучу глупостей пишут люди в прошениях. Эвод сказал:

- Прости, цезарь, но я тут ничего не понимаю. Мне передала это какая-то женщина. Ты не откажешься взять на себя труд прочитать записку?

К моему удивлению, записка была написана по-этрусски - вымерший язык, которым владели четыре-пять человек, не больше. Она гласила: "Риму и тебе самому угрожает большая опасность. Немедленно приходи ко мне. Не теряй ни минуты". Это поразило и напугало меня. Почему по-этрусски? К кому "ко мне"? Какая опасность? Прошло минуты две, прежде чем я догадался. Конечно же, это писала Кальпурния, та девушка, вы ее помните, которая жила со мной до моей женитьбы на Мессалине; я для забавы выучил ее этрусскому в то время, когда работал над историей Этрурии. Возможно, она писала по-этрусски не только, чтобы никто, кроме меня, не мог прочесть записку, но и чтобы я сразу догадался, от кого она. Я спросил Эвода:

- Ты видел эту женщину?

Он сказал, что по обличью она - египтянка, и очень хороша собой, хотя на лбу у нее оспины. Я тут же узнал Клеопатру, подругу Кальпурнии, делившую с ней кров.