Я, Клавдий. Божественный Клавдий

— «Прежде всего, если я не захочу отвечать, то и не буду. Кто может меня заставить? Я в своих поступках волен, не так ли? Сказать по правде, я самый вольный человек в Риме».

— О, скажи нам, Веттий.

— Взгляните! Взгляните! Тысяча змей и фурий! Пусти меня, дриада, сейчас же отпусти. Нет, нет, в другой раз. Не могу сейчас задерживаться из-за этого. Мне надо вниз. Руки прочь, дриада!

— Что случилось, Веттий?

— Спасайтесь, кто может. Я увидел ужасное зрелище. Нет, погодите. Трог, Прокул, сперва помогите мне слезть! Остальные бегите!

— Что? Что?!

— К нам сюда несется от Остии страшный ураган! Спасайся, кто может!

И толпа бросилась врассыпную. Со смехом и визгом — жених и невеста впереди — они выбежали из сада на улицу за несколько секунд до того, как мои солдаты подскакали к воротам. Мессалина благополучно скрылась, так же как Силий, но солдаты без труда арестовали около двухсот гостей разом, а затем подобрали поодиночке еще человек пятьдесят, которые брели, спотыкаясь, домой. С Мессалиной осталось всего три провожатых. Сперва их было больше двадцати, но, как только раздался крик, что идут гвардейцы, почти все покинули ее. Пробравшись пешком по улицам города, Мессалина достигла наконец садов Лукулла. К этому времени она уже немного протрезвела и решила, что ей нужно немедленно отправиться в Остию и вновь испробовать на мне свои чары — до сих пор ей всегда удавалось меня провести, — а также взять с собой детей для подкрепления. Она все еще была босиком, в запятнанной вином тунике и, когда она бежала по улицам города, вслед ей неслись улюлюкание и свист. Она послала во дворец служанку за детьми, сандалиями, драгоценностями и чистым платьем. Силия Мессалина бросила при первом признаке опасности, что яснее ясного свидетельствует о том, чего стоила их любовь. Мессалина была готова пожертвовать им, чтобы отвратить мой гнев от себя, а Силий отправился на рыночную площадь и занял свое место судьи, словно ничего не произошло. Он был все еще очень пьян и воображал, будто сможет доказать свою непричастность ко всему этому делу; когда ротный подошел, чтобы его арестовать, Силий заявил, что он занят, и вообще, чего им надо? В ответ на него надели наручники и отвели в лагерь гвардейцев.

Тем временем ко мне присоединился Вителлий и Кецина (мой коллега во время второго консульства), которые сопровождали меня в Остию и после жертвоприношения отправились навестить друзей в другой части городка. Я коротко сообщил им о случившемся и сказал, что немедленно возвращаюсь в Рим; я надеюсь, что они поддержат меня и засвидетельствуют то, с каким беспристрастием я буду карать виновных, независимо от их ранга и общественного положения. Олимпийское спокойствие, вызванное снадобьем Ксенофонта, по-прежнему не покидало меня. Я говорил хладнокровно, свободно и, думаю, разумно. Сперва Вителлий и Кецина ничего мне не ответили, лишь одним своим видом высказывая удивление и тревогу. Когда я спросил их, что они думают об этом, Вителлий по-прежнему ограничивался восклицаниями, выражающими ужас и изумление, вроде: «Они действительно так тебе сказали? О, не ужасно ли это?! Какое низкое предательство!» Кецина следовал его примеру. Подали парадную карету, и тут Нарцисс, которому я поручил написать обвинительное заключение против Мессалины и который был занят тем, что опрашивал наш персонал, чтобы пополнить список ее любовников, показал себя храбрым человеком и верным слугой.

— Цезарь, сообщи, пожалуйста, своим благородным друзьям, какова моя должность на сегодняшний день, и разреши сесть рядом с тобой. До тех пор, пока сиятельные отцы Вителлий и Кецина не выскажут честно, что они думают, вместо того чтобы произносить фразы, которые можно истолковать и как осуждение твоей жены, и как осуждение тех, кто ее обвиняет, мой долг командующего гвардией оставаться возле тебя.

Я рад, что он поехал с нами. По пути в город я принялся рассказывать Вителлию о милых повадках Мессалины, о том, как я любил ее и как низко она меня обманула. Он глубоко вздохнул и сказал:

— Нужно быть каменным, чтобы устоять перед такой красотой.

Я заговорил о детях, и Кецина с Вителлием опять дружно вздохнули:

— Бедные, бедные детки! Нельзя, чтобы они страдали.

Но ближе всего к тому, что они действительно думали, было восклицание Вителлия:

— Для того, кто, подобно мне, смотрел на Мессалину с нежностью, кто восхищался ею, почти невозможно поверить этим грязным обвинениям, пусть тысяча достойных доверия свидетелей клянется, что они соответствуют истине.

И слова согласия, сорвавшиеся с губ Кецины:

— О, в каком порочном, каком печальном мире мы живем!