Я. Книга-месть

Маленький Валька отказывался отсасывать молоко, лежал неподвижно. Мои друзья не давали Вальке умирать, не давали ему лежать неподвижно, тормошили его, разговаривали с ним. Это нужно было делать день напролет, чтобы непораженные клетки активизировались и приняли на себя функции пораженных.

Мои друзья отчаянно сопротивлялись надвигающейся летальности, когда уже эскулапы прекратили сопротивление.

…День, когда Валька, не заметив, что его перестали поддерживать за локти, начал подпрыгивать сам на старой раскладушке, как на батуте, произнеся трудное полуслово «пры», стал Красным Днем Календаря в доме моих друзей, чистых помыслами людей, за время лечения резко состарившихся и враз, в секунду помолодевших.

Мы соорудили застолье, и я, начисто лишенный задатков скромняги, сам себя назначил трибуном, и мы пили за здравие красивого малыша с уже полусмышленными глазками.

Семейка обрела счастье, и время проходило среди веселых разговоров про будущность (планировались: саксофон, «Непоседы», хоккей, теннис, фигурное катание) и лакомых трапез, к чему неизменно и с дорогой душой подключался я.

Обсуждение исполинских планов будущий исполин комментировал смехом и заразительной фонетической игрой.

И эта живая жизнь с посиделками на дачной веранде, с мультиками и книжками про пиратов, с ежедневно поднимающейся, как перископ, над боковой стенкой кроватки головкой Вальки с шалой рожицей казались им каким-то книжным, киношным, не всамделишным раем.

…Ровно одиннадцть лет назад взорвали дом на Каширке, в доме были люди, среди людей Валька и его двоюрдная сестра.

…Мы с родителями Вальки встречали Новый год в Сочи, в три утра вышли на набережную, над морем, над Сочи горели звезды, как лампочки, струящие не пышный, но ровный свет, мы молча смотрели на звезды, стояли под этим светом, и я точно знал, плача, не оборачиваясь на его родителей, что это Валька, его сестра и много хороших людей, взявшись за руки, светят нам, и этот свет, не пышный, но ровный, самый дорогой подарок нам от тех, кто обернулся не дымом, но звездой.

Отцы и дети

Одиннадцатилетний мальчик, воплощенное обаяние, в анкете, которую составили, точнее будет сказать, соорудили гораздые на цинизм люди из органов опеки, продолжил начатое предложение «Я боюсь…» так – «Маму». А предложение «Я не хочу» завершил так – «жить с мамой».

Без сомнения, мир сошел с ума. Мир распевает песенку «Я беременна, это временно», считает Стаса Михайлова певцом, Коэльо писателем, напивается с утра, ожесточенно считает деньги Абрамовича и Шараповой, взрывает друг друга, любит по расчету.

Мальчика зовут Миша, он будущее моей страны, анкета же, опубликованная в «Экспресс-газете», порождена противостоянием королевы фитнеса Ольги Слуцкер и сенатора Владимира Слуцкера. Это противостояние носит характер мировоззренческий. Владимир Слуцкер очень любит своих детей (у них есть еще дочь Анечка), Ольга Слуцкер вспомнила, что любит, когда сенатор высказал сомнение, что она вообще способна любить.

Мы все хотим быть любимыми с той же силой, с какой не хотим любить других. Это касается и умения прощать, которое вообще превратилось в заплесневелый артефакт этнографического музея.

Я уже не боюсь, я знаю, что наши дети, которых мы теряем, припомнят нам все. Неумение любить и прощать и собственную недолюбленность припомнят точно.

А мне вот надо, хоть я и в разводе, надо позарез, чтоб мои дети любили свою маму, носили на руках, боготворили, целовали на ночь. Мои, а у меня их много, так и делают.

Я знаю Владимира Слуцкера, отношусь к нему с пиететом. Я знаю Ольгу Слуцкер, и я очень рад, что мы не дружим. Я ясно выразился, правда?

В их мерзкой истории и дочь не желает знаться с мамой. Сын пишет, что мама обзывала его тупицей.

Суд решил, что дети будут жить с папой.

Я неправильный папа, я зацеловываю своих детей, они вьют из меня веревки, и если б кто-нибудь из них написал бы или сказал, что боится меня и не хочет со мной жить, я бы не пережил этого, я покончил бы с собой.

Ксения Собчак говорит, что не хочет детей, а я вот, старый дурак, не уверен, что день, когда я их не обнимаю и не целую, стоил того, чтобы его прожить.

Фото: Анатолий Ломохов

Орбакайте и Байсаров. В этой истории тоже был суд…

Глава, видимо, последняя, так как в ней автор пишет открытое письмо Эрнсту

Открытое письмо Эрнсту

Дорогой Константин Львович,

Судя по всему (и по тому, что я разменял пятый десяток, и по тому, что я теперь вроде как везде, а дети меж тем мне вот-вот подсудобят внуков), Вы меня так и не возьмете на работу.

Тогда как я сохранил не глубокую, но хотя бы относительную внутреннюю порядочность, которая, правда, оказалась не подкреплена финансовым базисом.

Не знаю, отчего я в Ваших глазах овцепас и гаер, хотя на поверку – воплощение интеллекта и (а это даже, верно, важнее) харизмы.

У Вас работают даже люди, пораженные деменцией. А я – нет. Вот почему?