Я, которой не было

На кухне играет радио. Кто-то проходит по холлу, кто-то в уличных туфлях. Сиссела. Помощники Сверкера обувь обычно снимают и ходят на цыпочках. Открывается входная дверь. Приглушенные голоса. Дверь закрывается. Секундой позже опять звонок. Никто не открывает, но на крыльце по-прежнему стоят. Жмут и жмут, и жмут на кнопку. Дверь снова открывается, и я слышу, как Сиссела отвечает. В голосе раздражение.

— Я что, непонятно сказала? Ответ — нет, нет и еще раз нет!

Я морщусь, глядя в потолок. Наверняка журналист, но Сиссела словно напрочь забыла все приемы работы с такой публикой. С утра с ней лучше не шутить.

— Какое слово вам непонятно? Первое «нет» или второе?

Тот, на крыльце, что-то неразборчиво говорит в ответ.

— А как именно вы это себе представляете, черт вас дери? Она же разговаривать не может!

Опять неразборчивый ответ.

— Вот уж, уверяю вас, с ним — ни в коем случае. Ни за что.

Дверь с грохотом захлопывается. С ним? Что, этот журналист хотел взять интервью у Сверкера?

Снова звонок. На этот раз Сиссела не открывает. Но орет так, что стоящему на крыльце наверняка слышно.

— Только дотронься еще раз до кнопки, журналюга чертов, и я звоню в полицию и заявляю на тебя за нарушение покоя жильцов!

Я забираюсь под одеяло. С головой. Мари ступает на лестницу. Это лестница старинного эстермальмского[45] подъезда со сверкающими перилами и окнами в свинцовом переплете. Уже с площадки второго этажа видно, как на третьем Катрин распахивает дверь.

— Мари!

Мари ускоряет шаг и уже на полпути видит, что Катрин раскинула руки. И отвечает тем же. Объятие — самое малое из того, чем можно отблагодарить Катрин за все, что та для нее сделала. В приемной никого, но Анни, секретарь Катрин, улыбается из комнаты напротив. Добро пожаловать на свободу!

Катрин кладет свою пухленькую руку ей на плечо и увлекает в свою комнату.

— Ну, — говорит она, закрыв за собой дверь. — Как ощущения?

Мари чуть поводит головой. Хинсеберг все еще сидит внутри, может, он там так и останется навсегда. Но этого, конечно, нельзя говорить. Катрин посмеивается.

— Что, еще не забыла, как открывать и закрывать дверь?

Мари улыбается в ответ. Прошлой осенью целый час свидания они посвятили типичным тюремным стереотипам поведения. Катрин любит обыгрывать стереотипы и клише, особенно когда удается наполнить их двойным смыслом, так что мужчины-коллеги не могут понять — всерьез она или шутит. Мужчины не ждут от женщин розыгрыша. В особенности — от женщины-юриста. Но Мари поняла юмор и принимает игру:

— Как же. Всю последнюю неделю тренировалась.

Катрин садится к письменному столу, обтянутому кожей цвета бычьей крови, — наверняка стоит целое состояние! Подперев рукой подбородок, она улыбается еще шире.

— Отлично. А сегодня, стало быть, первый день оставшейся жизни.

— Вот именно.

— Ты искупила прошлое и готова к встрече с будущим.

— Точно.

— И чувствуешь себя соответственно заслугам?

— А именно — великолепно.

— Отлично. И каждый новый день — это новое начало?

Мари продолжает улыбаться, но игра уже становится утомительной.

— Кстати, — говорит она. — А деньги у меня остались?

— Ха! — отвечает Катрин. — Деньги — единственное, что у тебя осталось. Не считая на редкость дельного адвоката.

Сиссела стоит в дверях с подносом. Мы смотрим друг на друга и без единого слова приходим к соглашению о том, что ничего из произошедшего этой ночью не было. Граница восстановлена.

— Слышала?

Я приподнимаюсь, сажусь и киваю. Сиссела ставит поднос мне на колени и присаживается на краешек кровати.

— Придурок чертов.

Как хочется попросить ее быть осторожнее. Не стоит зря дразнить журналистов, они злопамятны, как слоны.

— Хотел у тебя интервью взять. А когда я не позволила, то решил у Сверкера. Потом завел речь про Магнуса и его фильм и про Бильярдный клуб «Будущее», хотя при чем тут все это?

Я морщусь. Понятно. Хокан Бергман снова в городе. И успел сделать некоторые умозаключения. Плохо. Он, похоже, никогда не простит мне тот выговор и не упустит случая припомнить мое знакомство с Магнусом. Министр, «гусь» и скандально известный художник — как раз хватит на разворот.

Сиссела сидит молча. Наверное, думает то же самое, но ей хватает ума ничего не сказать — лишь посмотреть мимо и произнести будничным тоном:

— Сверкер в душе.

Я киваю. Ага.

— Сверкер… Как-то он усох. Ты заметила?

Киваю. Заметила, еще бы. Лечебной гимнастики два раза в неделю недостаточно. Он усыхает.

— И волосы совсем седые стали…

Я поднимаю руку. Довольно. Сиссела, вздохнув, чуть поникает. На миг повисает тишина, потом Сиссела выпрямляется и кладет ладонь на одеяло.

— Я сделала тебе пару бутербродиков на обед. Они в холодильнике.

Улыбаюсь, пытаясь изобразить молчаливую благодарность.

— А то мне пора уже. Надо кое-какие дела провернуть до отъезда.

Она отводит взгляд.

— В два Торстен придет.

Я качаю головой. Нет.

Сиссела смотрит в глаза.

— Как же! Мы не можем оставить тебя одну.

Кто это — мы? Она и Торстен? С каких это пор эти двое — «мы»?

— Надо, чтобы кто-то был рядом. Сама понимаешь. Вдруг тебе станет хуже. Мало ли что.