Я, которой не было

Внезапно звуки города обрушиваются на меня; рев моторов отдается в висках, долетающая откуда-то музыка «хеви-метал» заставляет прищуриться, голоса и смех входящих в здание вокзала и выходящих оттуда царапают барабанные перепонки. Шум убеждает меня в том, что я и без того уже знаю. Я не нужна этому городу. Я здесь никогда не останусь.

И все-таки я решаю пройтись до отеля пешком, отказавшись от такси. Какие-то несколько сотен метров, спешить никакого смысла — и банк, и адвокатская контора сегодня уже закрыты. Содержимого моего кошелька до завтра вполне хватит. И, несмотря на тяжесть сумки и собирающийся дождь, мне отчаянно хочется прогуляться. Без всякой охраны и столько, сколько самой захочется.

Мне шесть лет не хватало воздуха. В Хинсеберге время ежедневной прогулки составляло ровно час, ни минутой больше или меньше, вне зависимости от погоды и времени года. Окно в камере, разумеется, не открывалось, но рядом с ним имелся вентиляционный люк — узкое отверстие, прикрытое черным войлоком поверх металлической решетки. В душные летние ночи особого толка от него не было, даже когда я припадала к нему ртом, ловя кислород. Ночью в первый Мидсоммар я попыталась отодрать черный войлок, но тут же узнала, что это запрещено. Всю ночь после этого я просидела по-турецки на постели, уговаривая себя успокоиться. Швеция — светское государство, пенитенциарная система тут гуманная. В ней нет места ветхозаветному возмездию, никто не потребует око за око и зуб за зуб. Кислород никто не перекроет. Я не умру, как умер Сверкер — с синими губами и выпучив глаза. Но убедить себя так и не удалось. Когда настало утро и мою дверь отперли, я бросилась в коридор и устремилась в душевую. Если нет воздуха, я смогу по крайней мере постоять под струей холодной воды. Единственное, о чем я мечтала в тот миг — это о жабрах, о паре узких щелей за ушами, чтобы вбирать с их помощью растворенный в воде кислород.

А теперь воздуха сколько душе угодно. Влажного, городского, пахнущего бензином и горелым фритюром. Он мой. Можно им дышать. Можно обонять его и ощущать его вкус. Можно наполнить им легкие.

Мужчина подталкивает меня локтем, пока я стою на переходе, и проходит несколько секунд, прежде чем я замечаю зеленого шагающего человечка. Вздернув правое плечо, на котором сумка, я следую в общем потоке.

Катрин, мой адвокат, уже выбрала отель за меня. «Шератон». Сама бы я, наверное, предпочла что-нибудь более скромное.

— А вид из окна, — сказала она, когда мы беседовали по телефону за месяц до моего освобождения. — После этих лет тебе необходим номер с красивым видом из окна!

— Да мне все равно, — возразила я. — Лишь бы оно открывалось.

Она не слушала.

— И хороший ресторан. Чтобы вечером вкусно поужинать. Увы, не смогу составить тебе компанию, ты приедешь в Стокгольм как раз в дочкин день рождения, но…

Можно подумать, я на это рассчитывала. Я вообще никогда не рассчитывала на большее, чем короткий разговор в рабочее время, отчет о моих финансовых делах и чек к оплате. Но Катрин неизменно меня удивляет; все шесть лет с тех пор, как мы расстались в суде второй инстанции, она делала для меня намного больше того, за что я ей заплатила. Когда дом в Бромме должны были выставить на продажу, она добилась, чтобы Мод и Магнус смогли наложить секвестр только на долю Сверкера от движимого имущества, — добилась на том основании, что лицо, осужденное за убийство, хоть и утрачивает свое право на наследство жертвы, однако сохраняет его на имущество, приобретенное в браке. Дом в Хестеруме, который всегда принадлежал мне, и только мне, она каждое лето сдавала немецким туристам, а деньги пускала на его же содержание. Кроме того, каждый сентябрь она привозила мне в Хинсеберг полную сумку осенних книжных новинок и отчет о состоянии моих финансов.

— Чтобы ты забыла о дне сегодняшнем, — объяснила она, приехав в первый раз, — но думала о том, что есть завтрашний.

Я сглотнула, прежде чем ответить:

— Ты обо всех клиентах так заботишься?

— Нет, — сказала Катрин. — Только о тех, кого я понимаю.

Я делаю глубокий вдох, подойдя к стеклянным дверям «Шератона», но стараюсь не замедлять шага. Срабатывает: швейцар меня не останавливает, а наоборот, с улыбкой придерживает дверь. Я дружелюбно улыбаюсь в ответ, позволяя телу лгать. Я — женщина в командировке, говорит оно. Женщина огромного обаяния, таящегося за безупречным фасадом. Возможно, журналист. Или режиссер. Или даже актриса, наконец-то, наконец получившая главную роль своей жизни.

В вестибюле никто не обращает на меня внимания. В фойе никто не останавливает со словами, что отель не принимает бывших заключенных. Никто не шепчет за спиной «убийца», пока я иду к лифту. Я сливаюсь с этим местом, я — отсюда, я тут почти что дома.