Я люблю Париж

— Правда? — прошептала я, приблизившись к его губам.

— Правда, — прошептал он в ответ. — Я решил, Энджел. Я твой, в любом качестве. Если хочешь, можем пожениться хоть завтра — полетим домой через Вегас. Хочешь вернуться в Лондон — я попрошу Грэма упаковать мои шмотки, и мы тронемся прямо сейчас. Хочешь восемнадцать детей и белый штакетник — черт, я устроюсь к рекламщикам, прилижу волосы, и мы будем «Безумцами»[89]. Только без измен и таблеток. Все, что захочешь. Прямо сейчас.

— Может быть, стоит начать с совместной жизни, а потом заводить речь о браке, — предложила я, и мое сердце забилось так сильно, что я даже чувствовала, как кровь пульсирует в висках. — И детях.

— Будем надеяться, что когда они у нас появятся, то не будут такими идиотами, как я, и такими неуклюжими, как ты, иначе у них все будет с ног на голову с самого начала, — сказал он, закончив наш разговор поцелуем. Я увлекла его на кровать, не отнимая своих губ от его, и, почувствовав знакомое напряжение под его телом, его тепло рядом, поняла, что все голоса в моей голове наконец-то умолкли.

Потом, когда мы лежали, обвив друг друга, мне пришла в голову одна мысль.

— Алекс? — сказала я, медленно выписывая круги пальцем по волоскам на его груди.

— Что?

— А как ты собирался искать меня в Лондоне? То есть ты же знал, что у меня телефон не работает.

— Нуда. — Он зевнул, перекатился на свою сторону кровати и обнял меня. — Завтра утром нам надо позвонить твоей матери и сказать ей, что с тобой все в порядке.

— Ты звонил моей матери? — Я внезапно очнулась.

— Утром, — ответил Алекс, целуя меня в волосы сзади. — Спи теперь.

— Тебе легко говорить, — прошептала я, рассердившись. — Не могу поверить, что ты звонил моей матери.

— Не могу поверить, что ты мне не позвонила! — визжала мама по телефону на самых высоких частотах. — То ты приезжаешь, то ты не приезжаешь! Потом мне звонит какой-то незнакомый американец и спрашивает у меня, где ты. А потом звонишь ты и говоришь, что с тобой все нормально. Ну так вот что, Энджел: не нормально. Немедленно тащи домой свой зад. Я глаз не сомкнула всю ночь, места себе не находила, я не имела понятия, как с тобой связаться. Мы пытались через эту штуковину в «Фейсбуке» — но ты не отвечала; мы позвонили Луизе, позвонили в твою квартиру в Америке; я звонила этой твоей Дженни, и она сказала мне: «Не парьтесь!» Не парьтесь! Скажи мне на милость, пожалуйста, Энджел Кларк, что я должна была подумать?

Я закрыла глаза и мысленно составила список тех, перед кем должна извиниться.

— Извини, мам, — сказала я, когда она перестала прессовать меня. — Вчера был бешеный день, но у меня все в порядке, и сегодня вечером я возвращаюсь в Нью-Йорк. Мне уже пора бежать, опаздываем в аэропорт.

— Ну нет. Нет, ты немедленно возвращаешься сюда, юная леди. Ты измотала мне все нервы. Сначала сбегаешь в Нью-Йорк, потом слоняешься по Лос-Анджелесу, то ты в Париже, то ты в Лондоне. Все, ты едешь домой.

— Мам…

— Не мамкай…

— Может, дашь мне закончить?

— Хватит разговоров! Садись на поезд немедленно…

— Мам, может, ты заткнешься на минуту?

Она замолчала ровно на одну секунду.

— Ты только что сказала матери, своей матери, заткнуться? — медленно произнесла она с придыханием. — Да. Честное слово, просто не могу поверить…

— О, не начинай! — Я уже всерьез задумывалась о том, чтобы бросить трубку и говорить всем вокруг, что я сирота, но я знала — она ведет себя так потому, что любит. Знала где-то в глубине души, где-то глубоко. И постоянно напоминала себе об этом. — Тебе не какой-то незнакомец звонил, а Алекс, так что не надо делать вид, будто от меня тебе постоянно звонят какие-то неизвестные мужики.

— Отцепись от телефона, отцепись, — шумела мама, с каждым словом отдаляясь все больше и больше.

— Мам? — спросила я, игнорируя Алекса, который хохотал надо мной в ванной. — Мам, ты там?

— Энджел, это папа.

У меня едва не отпала челюсть. Я не слышала отца уже несколько месяцев. Мама постоянно твердила, что, по ее убеждению, «ему нечего сказать», но я думала, что это она не давала ему говорить. Кроме того, она не любила, когда он говорил по телефону, потому что у него возникали «идеи».

— Папа?

— Да, Энджел, детка, — ответил он очень спокойно, несмотря на шум и суету, которые творились вокруг. Я слышала, как мама бушует на заднем фоне — громче, чем раньше.

— Как же приятно услышать тебя, — сказала я и даже сама не поняла, что плачу. — У тебя все в порядке?

— Да, — сказал он. — Скажи мне, все ли в порядке у тебя?

— Да, — ответила я. — У меня все в полном, полном порядке.

— Такты говоришь, что возвращаешься в Нью-Йорк?

— Да.

— И ты знаешь, что можешь вернуться, когда пожелаешь?

Моей матери больше не было слышно, и у меня возникло подозрение, что папа заперся в чулане под лестницей. Мне всегда было интересно, зачем там изнутри задвижка.

— Конечно, папочка.

— Тогда приезжай когда захочешь, мы будем очень рады тебе, — сказал он. — Люблю тебя, ангелочек.

— Я тоже люблю тебя. — Я не хотела, чтобы он знал, что я плачу, но никак не могла остановиться. — Присматривай там за мамой.