Я, Мая Плисецкая

К премьере Карден прислал мне в Москву несколько фирменных коробок с готовыми платьями-сокровищами. И коробки забыть не могу: под старину - в таких прадедовы выходные цилиндры хранить, - белоснежные, с широкими узорчатыми лентами, в бантах. И два слова - „PIERRE CARDIN".

Технический трюк решения Кардена был прост. Он приподнял к талии боковые сборки платьев петербургских модниц и... высвободил ноги, при этом не меняя женского силуэта той поры. Любое движение стало возможным. А вместо турнюров Карден обошелся широченными, но полувоздушными бантами с ветвистой тесьмой в пол. Так же сочинил он и мою шубку в ансамбле с вельветовой муфтой, увенчанной черной атласной розой. В этом одеянии в порывах снежной метели я являюсь впервые Вронскому на перроне московского вокзала...

Божественно лучится световая гамма костюмов. Черный бархат с газовым шлейфом на балу, сиреневые виньетки в салоне княгини Бетси, белые крылья, чуть скрывающие обнаженное тело в сцене „падения" Анны, желтая клетка со страусовыми перьями на „скачках", шоколадно-коричневая гамма сада Вреде, небесная лазурь итальянского счастливого па-де-де... Всех костюмов я не перечисляю.

А какие платья сделал Карден для моей „Чайки"!..

И еще - „Дама с собачкой". Всего одно платье. Но какое! Видеть его надо, мой дорогой читатель.

Все драгоценные театральные наряды (а Карден делал мне и кинокостюмы, например, к тургеневским „Вешним водам") были его царскими подарками.

Мой милый бессребреник Пьер! Как я могу словами передать тебе мои чувства...

Но в афише Большого театра имя Кардена не стояло. Выпало. Забыли. Наши костюмы все. Советские.

Это Министерство культуры панически запретило дирекции в перечислении авторов называть имя иностранца. Да еще такое: Карден.

Пьер и ухом не повел. Аноним - пусть аноним. Придет время...

Лишь годами позднее, исподволь, сначала в гастрольном турне, мелким петитом упомянули создателя костюмов „Анны". Потом и в программе Большого пропечатали. Так черепашьим шагом раздвигался мало-помалу железный занавес... И раздвинулся до того, что летом 1991 года на Красной площади Москвы состоялся показ карденовских мод. Я стояла рядом с Карденом, глазам не веря, прося ущипнуть меня покрепче, желая убедиться, что явь-то - не сон.

А пока...

..Зимой 1957 года я трясусь в стылом российском поезде, монотонно считающем шпалы. За запотелым стеклом вьюжит взаправдашняя метель. Мелькают погнутые верстовые столбы. Стрелочницы с желтыми флажками. Я в своей серой каракулевой шубке с шинельными клиньями по бокам. Каракулевая шапчонка от тряской езды сползает на глаза. Дремлется.

В вагоне зябко, нетоплено. Накурено. Путь еще длинный. Вечером - а еду я в Ковров - у меня два концерта. По пять номеров в каждом (фрагменты „Лебединого", вариация Раймонды, „Мелодия" Глюка, третий акт „Фонтана" и воистину неумирающий „Умирающий лебедь").

Неможется. Где-то грипп подцепила. Хорошо еще температуры нет.

Но деньги выплатят сегодня же. Будет на что Кларины туалеты покупать...

Глава 28

ЧТО ЧЕЛОВЕКУ НАДО

Мой дневничок пятьдесят седьмого года - одна печаль да сокрушения. До апреля пятьдесят девятого меня никуда не выпускали.

Я продолжала писать то гневные, то жалостливые письма-прошения, но все они остались без ответа. Все. Все...

Встречи с вождями - теперь пореже. Я уже избегала многолюдных сборищ с присутствием иностранцев. Глядишь, новые небылицы в досье мое насочинят. Хватит с меня и старой чепухи.

Без разговоров с сильными мира, ясно, не обходилось. Но в ответ была ложь. Меня „пасовали", как футбольный мяч, с правого края на левый, в центр, к судье... Чего перечислять поездки, куда я не поехала. Наскучит.

Сняли Петра Андреевича Гусева. За красные точки сняли. Точки против фамилий, кого выпускать нельзя. Просочилось неведомым путем до гэбэшных ушей, что не удержал Худрук тайны. Выболтал. Таким в обитом шелком начальственном кабинете - не место. Уехал Гусев в Ленинград. В театр вернулся Лавровский.

Тем временем Игорь Моисеев приступил к постановке „Спартака". Это был первый спартаковский заход Большого. Я репетирую Эгину.

Московский подневольный балетный люд не без умысла, думаю, позадвинул эту моисеевскую работу в дальний чулан.

Зря! Несправедливо это. А все потому, что бацилла подхалимажа многих полишила совести и памяти: „Не удался Моисееву спектакль, и все тут. На свалку..." Зато нынешний дик-таторишка соорудил великий шедевр. Власть-то в его лапах. Его-то мы восславлять и будем. Конечно... пока на троне сидит.

Время все по местам расставит. Ждать только долго...

Роль моисеевской Эгины была необыкновенно хороша. С удовольствием рука о ней пишет.

Постановка была богатая, масштабная. На деньги не поскупились. Государство тогда в императорский театр пригоршнями их кидало. Счету не вело (чай, не свои, народные).