Я, Мая Плисецкая

Обжигающим контрастом была моя новая встреча с Берлином в 1951 году на молодежном фестивале. Кругом зияли уродливые развалины. Города не было. И мне остро припомнилась его былая мощь и устрашающее величие.

Из Берлина комфортным поездом мы отправились через Данию в Норвегию. Гигантский паром проглотил наш состав как ни в чем не бывало. Это было похоже на ершовскую сказку, где Чудо-юдо Рыба-кит заглатывает пароходы с пассажирами и затем возвращает их по волшебному требованию Ивана-дурака целыми и невредимыми

В Осло мы вышли на чистенькую привокзальную площадь в яркий, брызжущий слепящим светом пригожий день. Так и осталась в моей памяти норвежская столица веселым многокрасочным солнечным городом. У одной из витрин маленького симпатичного магазина мы остановились. Пышнотелая хозяйка, видя наш неподдельный интерес, увлекла нас с мамой в его звенящие крохотным колокольцем двери..

За дверями лежали несметные богатства. Все они были из шерсти. Цветастые теплые платья, широкие юбки, игривые рукавицы, костюмчики, прошитые золотой и серебряной нитью, пушистые кофты, связанные диковинной вязью сумки. У меня захватило дух. Мама долго комкала измятые бумажки, пересчитывая свое валютное убожество. На один детский костюмчик денег-таки хватило. Себе она ничего не купила. Хозяйка, растроганная нашей бедностью, сделала мне подарок - крошечный фарфоровый чайный сервизик, предназначенный маленьким девочкам для кукол. Бог весть, какими судьбами, но он у меня сохранился. И до сих пор стоит в столовой нашей московской квартиры.

Из Осло путь лежал пароходом в Баренцбург. Посмотри по глобусу, читатель, как долго нам нужно было плыть. Вез нас советский ледокол „Красин", два раза в год совершавший этот полярный марафон. По календарю было лето. Но все две недели плавания безбожно штормило. Сколько там было баллов - девять, десять, одиннадцать, двенадцать, - я не знаю. Но душу вывернуло наизнанку. Наш немудреный скарб, уложенный в несколько потертых чемоданов, ни минуты не стоял на месте. Если у Гоголя летали гробы, то у нас с крыльями были чемоданы.

Из кают нос никто не высовывал. Я все время тщилась что-нибудь да увидеть в окошке круглого мутного иллюминатора. Но кроме бесконечных высоченных волн, ничего ни разу не разглядела. Капитан парохода ссудил отца древним патефоном с ввинчивающейся заводной ручкой, чтобы скоротать время. Пластинка у капитана нашлась лишь одна - отрывки из оперы „Кармен". Придерживая постоянно стремящийся улететь патефон рукой, мы сотни раз прослушали гениальные мелодии Бизе. Десятками лет позже, на репетихрлях „Кармен-сюиты", память моя добавляла к нотам завывание штормового ветра и удары свирепых волн о корпус корабля...

Первое, что я увидела, когда ледокол причаливал к пристани, - бесконечно длинную, совершенно отвесно поднимающуюся в гору деревянную лестницу. Лестница вела к стоявшему на вершине большому бело-голубому дому. Там жили норвежцы. Нам выделили помещение в доме советской колонии. Он располагался на самом краю поселка. Дальше сразу начинались горы.

У нас были две комнаты. В одной в зимнее время постоянно горела сильная электрическая лампа, изображавшая небесное светило. В бесконечные черные полярные ночи человеку так не хватает солнца. Я пишу сейчас эти строки в Не-рхе, в Андалузии, на сказочном юге Испании, где в феврале пьяняще цветет миндаль и белое солнце застит глаза. Щедрин пишет фортепианный концерт по заказу „Стенвея". Меня опять отовсюду окружают горы, но такие иные. Как прекрасна твоя земля, Господь!

У лета в Заполярье совсем другая цена. Всему радуешься вдвое, втрое. Когда на мох выползали карликовые сиреневые цветы, от умиленности схватывало дыхание. В этом моховом цветнике я как-то нашла раненого альбатроса. Он не мог лететь. Пять дней кряду я носила ему еду, а на шестой застала мертвым. Все было особенным. Радуга через горы. Ее хотелось трогать, ласкать, касаться, так она была близка, нарядна, определенна, в красках: воистину, синий, как василек, красный, как кровь, оранжевый, как апельсин, зеленый, как июньская трава в Подмосковье. И роскошь северного сияния. Шесть месяцев тьмы - тяжко. Но полярный день - радость неизбывная. Шесть месяцев света.