Я, Майя Плисецкая

Боря Мессерер заканчивал ажурный, красно-черно-желтый макет. Хосе репетировал Фадеечев, Коррехидора — Лавренюк, Рок учила Касаткина. Три солистки-табачницы — Кохановская, Рыженко, Домашевская. Десять мужчин — аккомпанемент. Всех вместе восемнадцать. Полторы дюжины. Второго состава у нас не было. Театр не выделил иных артистов. Заболеет кто серьезно — вся работа под откос.

Но Небо было за нас. С величайшими трудностями сумели продлить Альберто визу — ой как же это было нелегко! Мы сами платили за его гостиницу, но платить частным советским гражданам за иностранца не разрешалось. Не положено, и все тут. Но изловчились и здесь. Альберто без конца выселяли, но так и не выселили. Ура!..

Не поспевали мастерские. На оркестровые репетиции времени выделили с гулькин нос. Костюмы дошили лишь к утру премьерного дня. Приладиться к ним танцоры не успели. Основную сцену мы получили единожды: это была и световая, и монтировочная, и генеральная репетиция. Одна — на все, одна — на всех. Балет делался в суетной спешке. За день до генеральной Щедрин попросил участников подняться на верхнюю сцену, чтобы услышать звучание оркестра. Вас ждут сюрпризы! Дирижировал оркестром Большого Геннадий Рождественский, и делал это отменно.

Родион говорил мне, что пишет свою партитуру на струнные и ударные (работа над сочинением заняла всего двадцать дней — вот чудеса, — из которых четыре Щедрин провел в Венгрии на похоронах Золтана Кодаи). Я танцевала в нашей тесной кухне — прямо посереди обеда, с куском курицы во рту — каждый новый эпизод, поставленный Альберто, — за себя, за партнеров. Щедрин внимательно всматривался в мои пунктирные движения и выискивал в них некие таинственные акценты. Зачем это ему?

Только на оркестровой я получила ответ на свой вопрос. Музыка звучала так непривычно, броско, остро, выпукло, современно, сочно, тревожно, красочно, обреченно, возвышенно, — что мы остолбенели. Вот это да!..

— Гениально, — прошептала мне в ухо Наташа Касаткина.

Оркестр играл с непритворным увлечением. По физиономиям музыкантов — а в верхней сцене ты сидишь почти над оркестром, вплотную, на возвышении, — было видно, что пьеса пришлась им по вкусу. Смычки старательно взлетали вверх-вниз, вверх-вниз, ударники лупили в свои барабаны, звонили в колокола, ласкали невиданные мною доселе экзотические инструменты, верещали, скрипели, посвистывали. Вот это да!.. Музыка целует музыку, как скажет позже о «Кармен-сюите» августейшая Беллочка Ахмадулина.

— Надо и нам постараться, — отечески поучает Радченко Фадеечева...

_______

На премьере мы ах как старались! Из кожи лезли. Но зал Большого был холоднее обычного. Не только министр Фурцева и ее клевреты, а и добрейшая ко мне московская публика ждали второго «Дон Кихота», милых вариаций на привычную им тему. Бездумного развлечения. А тут все серьезно, внове, странно. Аплодировали больше из вежливости, из уважения, из любви к предыдущему. А где пируэты? Где шене? Где фуэте? Где туры по кругу? Где красавица-пачка проказливой Китри? Я чувствовала, как зал, словно тонущий флагман, погружался в недоумение...

(Из тех, кто безоговорочно принял спектакль на премьере, назову великого Шостаковича, ругателя Якобсона, Лилю Брик с В.А.Катаняном, музыковеда Ирину Страженкову. И все. Больше никого. Остальные отмалчивались, говорили о постороннем, ранняя весна ныне, цены на рынке нешуточные...)

Перед началом в директорской ложе мелькнуло беспечное, веселое лицо Фурцевой — да здравствует новый праздник дружбы советско-кубинских народов, который ее усилиями родил ведомый ею кабинет Министерства культуры. На единственной репетиции из-за сумасшедшего цейтнота из чиновников почти никто не побывал. А кто из мелких блюстителей идейного порядка бдительно протрубил свое недоумение на верха, опять же, из-за спешки, услышан не был. Может, и был, но руки у властей, по счастью, не дошли. И Ленинская премия у меня в петлице... На медаль с лысым профилем основоположника руку поднимать?..

Когда на поклоны я вышла за занавес, то, бросив короткий взгляд в директорскую ложу, вместо министра Фурцевой узрела пустое красно-золотое кресло. Веселого, беспечного лица Екатерины Алексеевны там не было.

Второй спектакль по афише был намечен через день — 22 апреля. На 22-е мы определили банкет для участников постановки, арендовав для этой цели ресторан Дома композиторов. Был внесен аванс.

Однако завертелась история. Утром 21 апреля 1967 года в телефонной трубке забаритонил голос директора Чулаки:

— Майя Михайловна, Родион Константинович, я не должен бы Вам звонить. Но завтрашний спектакль «Кармен» отменяется. Вместо тройчатки (так назывался вечер одноактных балетов, последним из которых шла «Кармен-сюита») пойдет «Щелкунчик».

— Как так? По какому праву? — задаю я в смятении вопросы.

— Распоряжение мне дал Вартанян. Ослушаться не могу. На меня не ссылайтесь. Но попытайтесь поговорить с Фурцевой. Вдруг уломаете. Удачи...