Я, Майя Плисецкая

Мама была киноактрисой. Окончила ВГИК. Наискось от нашего углового дома был кинематограф, на фасаде которого висел гигантский, по моим детским представлениям, мамин портрет в немом фильме «Прокаженная». В том кинотеатре я смотрела этот фильм вместе с мамой. Громко, взахлеб рыдала, когда маму топтали лошади. Она была рядом, утешала, приговаривая: «Я здесь, я цела, я около тебя». Я зло вырывала руку и нешуточно сердилась, что мама мешает мне плакать.

Чтобы приручить, меня отдали в детский сад. Он помещался в нынешнем здании Моссовета, но вход с подворотни. Тогда этот дом был «ниже ростом». Говорят, что его надстроили по распоряжению Сталина.

Моя коллективная жизнь была недолгой. Все во мне, скорее от природы, противилось «общественной жизни». Из наc сразу стали делать маленьких ленинцев, октябрят, непрерывно восторгающихся своим «счастливым детством». С самой первой возможностью я убежала. Путь к дому занял часа полтора.

Советские люди воспитаны на притворном, ханжеском участии к детям. Медленно движется вереница автобусов по шоссе. Еле-еле. На каждом пришпилен большой кусок картона с надписью: «Осторожно дети». Спереди милиция, сзади милиция. Включены фары. Это я уже, как вы, должно быть, и сами поняли, про сегодня. А тем временем, в самый разгар зараженности Киева чернобыльским взрывом на третий-четвертый день, на Крещатике, с непокрытыми головами, на солнцепеке, пионеры с красными флажками много часов подряд репетируют счастливое шествие к первомайской демонстрации. И самодовольный министр здравоохранения, не поперхнувшись, лжет с телеэкрана, что никакой опасности нет. Детям ничто не грозит...

Гибельное ханжество это зарождалось в годы моего детства. За свой долгий путь по городу от скольких участливых ханжей я убереглась, увернулась, подстраиваясь то к одному, то к другому взрослому прохожему. Я-де не одна. Свой дом я нашла. Там царила паника. Из сада позвонили с испугом, что ребенок пропал. После маленькой моей революции в моссоветовский сад меня больше не водили.

Первый визит в театр я тоже нанесла в пятилетнем возрасте. Пьеса называлась «Любовью не шутят». Автора я не помню, да и не требуйте этого от маленькой девочки. Театр был драматический, музыки не было. Танца не было. Но я ушла, пораженная в самое сердце. Долго потом снилась мне стройная красивая женщина в длинном черном, облегающем ее платье. Она стояла на рампе в луче света, за ней ширма, и слушала разговор, который не должна была слушать. Добрую неделю я была в ажиотаже, шумела, изображала всех действующих лиц. В первую очередь — женщину в черном платье. К концу недели терпению семьи пришел конец. Папа, не выдержав, шлепнул меня по попе. Я обиделась.

Следующим утром, за завтраком, я насупленно молчала. Отец затревожился. «Майечка, ты сердишься? Прости меня, я пошутил. Я тебя люблю». «Любовью не шутят», — в позе «черной женщины» театрально ответила я.

Глава 3 РОДСТВЕННИКИ

Когда второго октября 1958 года я вышла замуж за композитора Родиона Щедрина, Лиля Юрьевна Брик, жившая с нами по соседству в одном доме на Кутузовском проспекте, 12, сказала ему полушутя-полусерьезно: «Ваш выбор мне нравится. Но один изъян у Майи велик. Слишком много родственников по всему белому свету». И впрямь, родственниками Господь меня не обделил.

Из кого состоит семья.

Главой семьи был мой дед, московский зубной врач, Михаил Борисович Мессерер. Его имя и профессию я называю во второй раз, ибо, ясно помня его характер, доставила бы ему немалое удовольствие. Родом он был из Литвы и образование получил в Университете Вильно. Родным языком семьи был литовский. В Москву дед перебрался — со всеми домочадцами — в 1907 году. Шестеро из его детей, включая мою мать, родились в Вильно.

Дед был небольшого роста. Густые брежневские брови, массивный нос, лысая круглая голова, упитанный, если не сказать толстый. Ходил с достоинством, игриво помахивая резной палкой с фигурным набалдашником, с которой редко расставался. Гордиться было чем. Пломбы его держались крепко. У мамы до сих пор три из них целы. А ей уже под девяносто. Второе занятие его жизни составляло деланье детей. Когда они были готовы, надо было давать имена. Вот тут приходила eму на помощь третья любовь его жизни — Библия. От двух браков у него было двенадцать детей. Все получили от него в приданое звучные библейские имена. Всем им в нашей советской, полной подозрений жизни имена эти принесли заботы да бедствия. Но звучат они, coгласитесь, как стихи:

Пнина
Азарий
Маттаний
Рахиль
Асаф
Элишева
Суламифь
Эмануил
Аминадав
Эрелла...

Еще два мужских имени были такими заковыристыми и сложными, что память моя удержать их не смогла. Не обессудьте. Я назвала их Вам, читатель, по старшинству.

_______

Пнина. Умерла девяти лет от воспаления мозга. Дед не мог забыть ее, и я назойливо слышала о ней все мое детство. Портрет худосочной, длинноносой девочки висел над дедовой кроватью. Дед уверял, что она была сущая красавица.

_______