Я, Майя Плисецкая

В редчайших случаях, когда балерина гениальна, не меньше, — фотография, даже самая старомодная, скажет знатоку многое. Птица, и когда сидит, видно, что птица...

Многие роли Шелест я не могу забыть. Жизель, Эгина, та же Зарема. «Слепая» в постановке Якобсона заставляла меня плакать. А выжать из коллеги слезу ой как трудно.

Но сценическая судьба Шелест была несчастливой. Всю жизнь что-то приключалось с ней в последний момент. Рушилось. Она сама трунила над своим злым роком, что в девятилетнем возрасте собралась с одногодкой-мальчиком в кино. Нарядилась в лучшее выходное розовое платье. В кулачке зажала деньги, которые родители дали на сласти и билет. Внезапно мальчик столкнул Аллу в грязную лужу, вырвал деньги и с гиком убежал. Она сидела мокрая, перепачканная в липкой глине, уязвленная в самое сердце нестерпимой обидой, и горько рыдала. Так и сложилась вся ее последующая жизнь...

Годы расцвета Шелест пришлись на время, когда никто из России никуда не ездил. Премьер было мало. Худруком Кировского балета был Сергеев, и все, что делалось, делалось на его жену Наталью Дудинскую. Для Шелест на светофоре всегда был зажжен красный свет. В сорок с небольшим ее незаметно вывели на пенсию.

У Шелест был дар необыкновенного перевоплощения. На сцене она была немыслимо красива. Божественно красива. После представления затухала, снимала грим, вставала под душ. И когда проходила через толпу наэлектризованных ею поклонников, запрудивших тесный артистический подъезд, то ее не узнавали. Она шла домой одна. Так была неприметна.

_______

...Я опять отвлеклась. За морозными окнами театра и Щепкинского, 8 еще продолжалась сталинская эра. Только год на календаре поменялся — с 52 на 53. Шла вакханалия разоблачения врачей — «убийц в белых халатах». По воле зловещего замысла НКВД все они были евреями. Агентами сионизма. Мрачными тенетами муссировались страшные слухи, что Сталин намерен переселить все иудейское племя на Дальний Восток, в Биробиджан. Он уже выселил целые народы — немцев Поволжья, крымских татар, чеченцев, ингушей. За одну ночь выселил! Опыт у советской карательной службы на сей счет был хороший. Что ждет меня?..

Из поликлиники Большого театра вышвырнули за дверь отоларинголога Валю Фельдман. Оперные в ней души не чаяли, она лечила их несмыкания связок.

Разве можно работать при императорском учреждении дочери врага, убийцы-терапевта профессора Фельдмана, который пропечатан в черном списке в газетах! И поделом — уже сидит в тюрьме. Парторг театра, некий товарищ Яковлев — парторгов слали со стороны, этой стороной всегда были НКВД и ЦК, — на многолюдном собрании артистов в Бетховенском зале Большого потрясал сжатыми кулаками...

— Бдительность, бдительность и еще раз бдительность. Враги у нас под носом, дочь убийцы Фельдман свила гнездо в нашей поликлинике...

Но Господь смилостивился. 2 марта 1953 года Левитан зачитал ледяным голосом бесперспективный бюллетень о здоровье подлинного убийцы — Сталина. Похоже, мы осиротеем.

Четвертого я стояла в афише в «Раймонде». Состоится спектакль? Или отменят?..

Все вполголоса спрашивали друг друга. Никто ответить не мог. Шашкин, осунувшийся от усердия, накручивал диски телефонов. Но никакой команды «сверху» не поступило.

«Раймонду» я, однако, станцевала. Кое-кто из знакомых, кому я оставляла просимые билеты в кассе, на спектакль не пришел. Испугался. Билеты пропали. Как еще все обернется. Выздоровеет вдруг чудотворный гений, и соседи донесут, что в самый решающий, трагический момент истории семья NN развлекалась, безыдейные балетики посещала...

Пятого Сталин умер. К Колонному залу, где лежало его тщедушное усатое тельце, потекли безбрежные толпы людей. Мне, как участнице концерта в день его семидесятилетия, выдали «драгоценный» пропуск. Партком, похоже, счел нас знакомцами.

Через станцию метрополитена «Охотный ряд», что напротив нашего театра (жила-то я на Щепкинском, 8, близехонько), мне удалось влиться, предъявив пропуск сомкнутой вдвое шеренге солдат, в человечье море.

Колонный зал, бывший зал Дворянского собрания, где по новой большевистской традиции отпевают и оплакивают советских вождей, обит черным крепом. На сцене, за кисейной черной занавеской, симфонический оркестр. Неясный силуэт дирижера. Звучит тягучая, медленная классическая музыка. Кажется, Бетховен. Я приближаюсь к гробу. Задуренная оголтелой пропагандой, утираю набежавшую слезу. Как же мы теперь жить-то будем? Пропадем, погибнем. За спиной, внезапно, мужчина полушепотком:

— Теперь-то тебя никто не боится...

Я в ужасе, даже не оборачиваюсь. Наверное, провокация. Испытывают.

Вечером дома, с приличествующей случаю Великой Потери постной физиономией, сажусь за ужин. Но мать с кухонными тарелками веселая, ликующая, не скрывает радости:

— Сдох-таки тиран...

Как не страшно произнести такое вслух! Я внутренне содрогаюсь...

Но начинается новая эра. Эра без Сталина.

Глава 23 ПОЕЗДКА В ИНДИЮ

Эта глава — трагикомическая.