Я, Майя Плисецкая

— Вы говорили, что в партию у нас вступают не из убеждений, а ради карьеры?

— Не помню. Но раз у Серова это написано...

Фурцева вздрогнула. Мое упоминание всемогущего имени было ей в неприязнь. Она бегло оглядела углы кабинета. Может, и там тоже микрофоны?..

...И вот еще одно мое «Лебединое». Опальное!

Театр набит до последнего предела. В железную дырочку занавеса, пока еще свет в зале не затух, вижу кипящий котел людей. Предспектакльный пьянящий рокот переговаривающейся публики, гул тысячи шмелей. Разыгрывающиеся пассажи усевшегося уже оркестра. В боковых ложах — виноградные грозди. Сплошные люди. В проходах верхних ярусов, словно монеты в тугом кошельке, — человек к человеку. В партере уйма знакомых лиц. Вся Москва пришла. Со мной солидарны. Поддержать хотят. Диссиденткой вроде я стала. Одной из самых первых...

Кто-то легонько барабанит мне в спину. Помощник режиссера. Саша Соколов.

— Смотри, вон в первом ряду в центре слева Серов с женой сидит.

Разглядываю бесцветное, вошное лицо скопца, с белобрысым проборчиком редких волосенок. Молнией — жуткая ассоциация. Как он похож на сталинского наркома по Смертям Ежова (его фотографии перед Тридцать Седьмым сновали день за днем по газетам). Профессия палачей или природа делает их похожими друг на друга?

Бóльшего успеха в «Лебедином» на мою долю за жизнь не выпадало. Может, лишь в далекой Аргентине было позднее что-то схожее. Но без политической окраски. Тамошняя публика царски щедра на овации...

С самого начала, на мой выход — после прыжка, когда я в первой лебединой позе в четвертой позиции застываю (стоп-кадр), — зал взорвался экстатическими приветственными аплодисментами. Сквозь их водопад проникали слога криков: «...ра-а-во», «ави-и-и-иссимо». Что-то еще на «А» и «О».

Пора делать «глиссад», сейчас ноги сведет. Но музыки не услышишь — гром такой. И насолить властям хочется. Пускай Серов с женушкой желчный пузырь понапрягут. Сволочи!..

Добрую минуту, а то и две (бездвижная минута в театре — целая вечность) — застыла, пальцем не пошевельну. Аплодисменты, крики — вот это да! — усиливаются. Наконец оживаю, подымаюсь. Пошел спектакль...

После адажио выходила «на поклон» шесть раз. После вариации — четыре. И дальше весь балет такие же цифры (по дневнику их привожу). Я совсем не устала, даже потинки не выпало, так как отдыхала на поклонах всласть, восстанавливая дыхание до самого нормального. А что было в конце актов и после последнего закрытия занавеса — описать невозможно. Шквал. Шторм. Извержение Везувия.

То, чего опасались власти, — произошло. Де-мон-стра-ци-я!!

Позже друзья рассказывали, что в каждой ложе были мускулистые служивые люди, которые хватали чрезмерно хлопающих за руки, оттаскивали от барьеров лож. А кричавших во всю глотку и вовсе выволакивали в фойе. Те сопротивлялись, цеплялись за ноги остающихся и иные выступающие твердые предметы, брыкались, царапались. Словом, кутерьма была. К третьему акту «диверсантов» оставили в покое — возни и впрямь было чересчур. И лишь капельдинеры с золочеными галунами «ГАБТ» слезно, жалобно просили публику «не мешать ходу спектакля», а выражать свое удовлетворение дисциплинированно, после конца, когда занавес с вышитыми датами всех великих революций, словами «пролетарии всех стран, соединяйтесь» и нотной строкой сталинского гимна «союз нерушимый республик свободных» — закроется.

Самого Серова и его реакцию на происходящее мне со сцены разглядеть не удалось. Когда в зале зажигали свет, толпы беснующихся москвичей затопляли первые ряды партера. В том числе и малорослого Генерала. Те же друзья поведали, что он не слишком-то и на сцену смотрел. Пришел человек в театр «по работе». В штатском. Все озирался по ложам, где его люди советскую власть защищали. На каждый шорох приглушенной свалки и возни во тьме лож бельэтажа и ярусов (под элегическую музыку Петра Ильича) он чутко, по-собачьи реагировал. Уши и взгляд вострил. Каждое «ложное борение» вызывало у него мгновенный, живейший интерес. И он насупленно, с подозрением вглядывался в... доносившиеся звуки поединков. Не иначе пришел бравый генерал армии домой с прострелом шеи.

На следующее утро меня опять вызвала Фурцева. Она была разъярена. Но умело сдерживалась.

— Что же Вы, Майя, слово свое не сдержали. Не поговорили с поклонниками...

— А я Вам этого не обещала, Екатерина Алексеевна. Вам почудилось...

Теперь разговор продолжался два часа с четвертью.

И все-таки, как можно забыть, что лишь двое из власть держащих набрались храбрости поговорить со мной. Пускай без толку. Но и просто распахнутая дверь, человеческий голос были для меня в те прокаженные годы бальзамом. Одним смельчаком была Фурцева, вторым — Поликарпов.