«Я мечтал быть таким большим, чтобы из меня одного можно было образовать республику…» Стихи и проза, письма

Оставив позади очередную длинную полосу вселенской лени, я стал лихорадочно мечтать о богатстве (боже мой! как же я размечтался!); в ту пору я без конца строил грандиозные планы и всё чаще стал задумываться о том, какую бы мне провернуть махинацию, чтобы сколотить состояние. И ни с того ни с сего, решив пустить для этого в ход поэзию – всё-таки я всегда старался видеть в искусстве средство, а не цель – я весело воскликнул: «Мне стоит повидать Жида, ведь он миллионер. Нет, вот смеху-то будет! Я обведу этого старого писаку вокруг пальца!»

Я настолько разошёлся, что вдруг возомнил себя небывалым везунчиком. Я написал Жиду письмо, ссылаясь на моё родство с Оскаром Уайльдом, и Жид согласился меня принять. Я буквально покорил его своим неимоверным ростом, широкими плечами, красотой, оригинальностью, красноречием. В общем, Жид был от меня без ума, мне же он показался приятным. И вот мы уже мчимся в сторону Алжира – он хотел снова побывать в Бискре, а я собирался увезти его аж до самого Берега Сомали. Я быстро загорел – мне всю жизнь было неловко от того, что я белый. А Жид оплачивал купе первого класса, богатые убранства, дворцы, любовные прихоти. Наконец-то одна из моих тысяч душ обрела материю. Жид платил и платил без конца. И я смею надеяться, что он не потребует от меня возмещения убытков, если я признаюсь ему в том, что в пылу неугомонного воображения, рисующего всевозможные вопиющие распутства, я даже представил себе, как он продаёт своё большое имение в Нормандии, чтобы только угодить малейшим моим прихотям, потешить дитя современности.

Ах, я всё ещё вижу себя таким, каким живописала меня моя фантазия: я расселся с ногами на сиденье скоростного средиземноморского поезда и отпускаю одну непристойную шуточку за другой, чтобы развлечь моего мецената.

Наверняка вы скажете, что у меня замашки Андрожина[51]. Ведь так?

В действительности же я так мало преуспел в своих эксплуататорских затеях, что намерен отомстить. Чтобы попусту не волновать наших провинциальных читателей, я добавлю, что особенно невзлюбил месье Жида в тот день, когда, как я уже намекнул выше, окончательно осознал, что не выпрошу у него и десяти сантимов, и когда вдобавок этот кургузый лапсердак позволил себе, исходя из мыслей о собственном превосходстве, охаять беззащитного, нагого ангелочка по имени Теофиль Готье[52].

Итак, я отправился к месье Жиду. Я с сожалением припоминаю, что тогда у меня не было подобающей случаю одежды, иначе я бы с лёгкостью пленил его. По дороге к его особняку я придумывал искромётные фразочки, которые собирался как бы невзначай вставлять в разговор. В следующее мгновение я уже стоял на пороге его дома. Дверь открыла горничная (у месье Жида не было лакея). Меня проводили на второй этаж и попросили подождать в какой-то каморке, откуда в глубь квартиры уходил, поворачивая за угол, коридор. Пока меня вели, я с любопытством заглядывал в различные помещения, пытаясь заблаговременно определить местонахождение комнат для гостей. Теперь же я сидел в своём закутке. Дневной свет падал из оконных рам – кстати сказать, совершенно безвкусных – на письменный стол. Там лежали только что исписанные, ещё не впитавшие чернила, листы бумаги. Естественно, я не смог удержаться от некоторой, вполне очевидной нескромности. Таким образом, я могу сообщить вам, что месье Жид оттачивает свои сочинения с ужасающим усердием и что в типографию отправляется по меньшей мере четвертая версия рукописи.

Горничная вновь пришла и проводила меня на первый этаж. На пороге гостиной меня встретили брехливые шавки. Всё это мало походило на изысканный приём. Но месье Жид вот-вот должен был прийти. Я же тем временем принялся разглядывать обстановку. Современная и безрадостная мебель в просторной комнате; отсутствие каких-либо картин, голые стены (простота без претензий или претензия на простоту), особенно же бросалась в глаза поистине пуританская тщательность в соблюдении порядка и чистоты. На мгновение у меня даже выступил холодный пот на лбу при мысли о том, что я мог испачкать ковры. Возможно, я бы пошёл на поводу у своего любопытства или даже поддался бы острому желанию прикарманить какую-нибудь безделушку, если бы не гнетущее и отчётливое ощущение, что месье Жид следит за мной через потайное отверстие в стене. Ежели я заблуждаюсь в своих суждениях и тем самым задеваю достоинство месье Жида, то я незамедлительно и публично приношу ему свои глубочайшие извинения.