Я медленно открыла эту дверь

О Людмиле Голубкиной

Татьяна Голубкина

В начале семидесятых окончила филологический факультет МГУ по специальности «романская филология». Завотделом информации НИИ карантина и защиты растений, ученый секретарь научного общества АН СССР, начальник управления страховой компании «МАКС».

Милка – так ее называли в семье, так называла ее моя мама, Инна Абрамовна Голубкина, 1925 года рождения. Милкина мама, Ирина Соломоновна Голубкина, приходилась младшей сестрой моему дедушке, Абраму Соломоновичу Голубкину. В семье деда было восемь детей, но моя жизнь была тесно связана с двумя сестрами – Ириной и Эммой, у которых я проводила многочисленные субботы и воскресенья, с которыми всё детство и отрочество жила на съемных подмосковных дачах в Трудовой, Баковке, Переделкине, Мозжинке. Тетка Эмма и тетка Ирина (я вслед за мамой называла их тетками) во многом сформировали моё отношение к жизни, мои вкусы и пристрастия.

Лет в пять я гостила у тетки Ирины на проспекте Мира – дом 8 или 10. Квартира была коммунальная, и Ирина вышла на кухню ставить чайник. Оставшись одна, я обнаружила на столике фотографию мужчины, который, по моим понятиям, был шпионом из фильма «Тайна двух океанов». Когда Ирина вошла в комнату, я встретила ее гневно и подозрительно: «Ты почему держишь у себя фотографию шпиона? Я его в фильме „Тайна двух океанов“ видела». Ирина засмеялась: «Никакой это не шпион, а известный поэт Владимир Луговской, Милкин папа». Так, перепутав Луговского с актером Евгением Самойловым, я узнала о существовании Милкиного отца, с которым так никогда в жизни и не встретилась.

Когда тетка Эмма осталась одна (сын Элька в 19 лет погиб на фронте, муж и сестра Роза умерли один за другим в середине 50-х), Ирина поменяла свою комнату на проспекте Мира, и тетки, к моей радости, стали жить вместе в страшноватой коммуналке в особняке в Столешниковом переулке (в 90-х во дворе этого особняка был известный ресторан «Дядя Гиляй»). Помню, что на двери в квартиру висели железные почтовые ящики соседей. Наш был самый красивый – из какой-то газеты Эмма вырезала фамилию ГОЛУБКИНА (наверное, статья была про скульптора Анну Семеновну Голубкину) и наклеила на ящик, придав ему официальный вид. Теткам принадлежало две с половиной комнаты. Эмма жила в большой, а Ирина в маленькой, но в Ирининой комнате были сделаны жилые антресоли, где находилась спальня. Для нас, детей – меня и моего троюродного брата Женьки, – было необычайным счастьем взобраться по лестнице и спрятаться от взрослых в этом странном полутемном месте под потолком, где даже дети не могли встать в полный рост. Милка, конечно, в этих игрищах участия не принимала, потому что была уже студенткой ВГИКа – разница в возрасте у нас целых семнадцать лет, и я с детства смотрела на нее с обожанием, считая самой умной и красивой.

Помню Ирину за неизменным рукоделием и Эмму, читающую вслух «Роман-газету», в которой публиковались все литературные новинки. Эмма сохранила первую публикацию «Молодой гвардии», где красным карандашом отметила выброшенные впоследствии автором куски. Поначалу это была живая трагическая история, написанная Фадеевым со слов реальных участников, в ней не было ни партийного руководства, ни организованного партизанского движения.

Еще не умеющая читать маленькая девочка с благоговением слушает «Последнюю главу» Голсуорси, которую вслух перед сном читает ей бабушка, тогда, впрочем, совсем еще не старая. Вот откуда, оказывается, моя любовь к филологии.

Деревня Большая Чёрная примостилась на берегу Икшинского водохранилища в 40 км от Москвы. Наша дача – съемная деревенская изба, небольшой участок типа сад-огород, удобства во дворе, вода из родника в ведрах, накрытых марлей, три керосинки и керогаз, которые нещадно коптят. Приготовление еды занимает весь день. Вовке, Милиному сыну, несколько месяцев, лежит в коляске в саду. Жара, всё жужжит и пахнет зноем. На крыльце Феликс – отец Вовки, голый по пояс, а перед ним гора пластмассовых тарелок. Светловолосый Феликс, муж Милки, – художник. Он рисует на тарелках незамысловатый летний пейзаж: речка, березка, облака. Мне нравится. Удивляет, что пейзаж на всех тарелках абсолютно одинаков. Постепенно гора чистых тарелок тает, а нарисованных растет. Когда не останется ни одной чистой – норма выполнена и Феликс свободен. Мы с Милкой в избе, прохладно. Милка пишет сказку. Я сижу рядом и жду, когда она прочитает мне очередной отрывок. Сказка волшебная, меня заворожила. Ни купанье с друзьями, ни прятки, ни казаки-разбойники не могут сравниться с этим сопереживанием творчества. Память не сохранила подробности сюжета. Осталось только необычайное детское впечатление чуда.