Я намерен хорошо провести этот вечер

Разговор переключился на кризис. На политику. На уроки истории. Говорим о волках и баранах. Русские, как выпьют, сразу о политике начинают. Или о войне. Травмиро– ванные мы. Даже женщины. Подруга говорит, нам нужен царь, сталин какой-нибудь. Мы без пастуха не можем, быдло мы. Стадо. Наши спинушки по кнуту соскучились. Чтоб, как в баньке, крепко огрели. Да не веничком – плетью. Разок, другой, третий. Эх, хорошо!.. Я даже не спорю. Такая банальщина, новенькое бы что-нибудь придумала.

Подруга, хоть и накирялась уже, хоть глаза у нее и остекленели малек, но тормошит меня активно. Типа, давай, выскажи мнение, нельзя быть общественно пассивным. Что тут скажешь? Лично мне сталин не нужен, я из тех баранов, которые сами, без конвоя, могут выходить утром на пастбище, а вечером возвращаться в хлев. Я могу не воровать, даже если за мной не будут присматривать, могу не ломать деревья не из страха перед наказанием, а просто так. А ей сталин нужен. Она из тех, кто может утром выйти пастись, а вечером не вернуться. И вообще никогда не вернуться. Увидела барана из другого стада и про своего барана забыла.

Громкая музыка. Каждое слово приходится в ухо орать. Это сближает. То губами непроизвольно мочки коснешься, то щекой щеки, то ее прядь за мою щетину зацепится. Приходится отцеплять. Детка моя в отъезде, вот я и не бреюсь.

После четвертого лонг-айленда глаза подруги перестали быть стеклянными, а стали чувственными. Губы приоткрываются чаще, чем надо бы. Я тоже пьян и только догадываюсь, как выгляжу. Наверное, один глаз у меня открыт широко, а другой, наоборот, прикрыт. У меня с лицом всегда такое творится, когда нервничаю, устану или выпью. Башкой в детстве ударился, с тех пор морда перекашивается. Одних пугает, других заводит.

Интересно, скоро ли мы поцелуемся?

* * *

Апрель – как совершеннолетие, ждал-ждал, а когда дождался, не сразу понял, что вот оно, наступило. Когда понимаешь – не знаешь, что делать. То надо успеть, это. Пока метался, бах, уже пятнадцатое число, а потом дни сыплются камнепадом, закручиваются воронкой. Пасха, нарциссы, тюльпаны, первые ливни, молнии, пухлые кисти сирени клонятся к земле, меховые шмели, похожие на почки вербы, цветущие яблони – помазки, обмакнутые в пену для бритья. Асфальт усеян белыми лепестками с синими заломами. Старая липа за окном скрипит, как кровать… Только вошел во вкус, и тут трах-тарарах, здрасьте-приехали. Майские праздники закончились, и тополиный пух уже лежит на черной глади прудов, как пыль на крышке рояля.

* * *

На Тверской женщины лучшие, отборные. Как в императорском манеже. Все идут по солнечной стороне. И я среди них. Проехала поливальная машина, погудела, но я не расслышал, замечтался. Облачко пыльной влаги село на лицо.

Похрустев зубами, сворачиваю в кособокие переулки. За кованой решеткой детского сада девочка пускает мыльные пузыри. Пузыри летят к верхним окнам домов, парят над тротуаром, струятся над головами прохожих, впархивают в открытые окна автомобилей, вылетают через противоположные окна и летят дальше, между ветвей с набухающими почками. Один, лазурный, величиной с яблоко, завис перед моей физиономией. И не дает пройти. Я влево – он влево, я вправо – пузырь туда же. Переливается радугой. Оплывает мылом. Сверкает. В нем преломляется вся улица, небо и я. Один взмах моей руки, и нет его. Я взмахнул. Он увернулся и стал на меня накатывать. Прет, как омоновец на митинге. Рядом распахнуты двери старинного особняка. Отступаю в эти двери.

Внутри выставка фотографий, иллюстрирующих один великий русский роман. Главную женскую роль исполнила очаровательная в былые годы, разжиревшая в настоящее время французская актриса. Главная мужская досталась мужчине с русой бородкой. Такие мужчины обычно сводят с ума засидевшихся на кухне домохозяек с книжно-журнальными требованиями к интиму.

Фотографии мне не понравились. В романе есть мощь и сила, красота и роскошь. А фотографии выглядят так, как если бы случайные люди решили поиграть в королевский двор. Нарядились в арендованные костюмы и давай куролесить. Мужчины напоминают курортных разводил, женщины – захмелевших секретарш.

Зато сам особняк не подкачал. Белая лепнина, мраморная лестница, старинные мутные зеркала. Кое-где потолки начали расписывать: лесок, крестьяне, облачка.

Поднимаясь по лестнице, встречаюсь глазами с продавщицей буклетов. Она со своим лотком стоит на площадке второго этажа. Я ей кивнул. Она ответила. Все дело в моем розовом капюшоне. Мне идет розовый цвет. Капюшон, торчащий из-под куртки, привлекает женщин. Да и мужчин тоже. Мужские взгляды вызывают досаду с оттенком самодовольства, женские – приятное волне– ние.

Ясно, что, когда лестница закончится, я окажусь рядом с хорошенькой продавщицей. Надо будет что-то предпринять. Я замедляю шаг. Мне ничего от нее не нужно. Но ведь моя детка в отъезде. Надо соответствовать.

– Когда вы обедаете?

– Я не обедаю.

Довольная. Отшила меня сама не знает зачем.

– Тогда я куплю у вас буклет.

Выбрал самый дешевый. Все равно выброшу в первую урну.

– Возьмите чек.