Я назвал его Галстуком

Но правду они предпочитали не знать. Я и сам предпочитал, чтобы они не знали этой правды. Мы заключили пакт, по которому предпочитали ничего не знать друг о друге. И такой пакт объединяет семьи на протяжении поколений. Мы носили маски. Наши настоящие лица больше нельзя было узнать, потому что мы срослись с ними. Отдирать их больно. Показать свое истинное лицо больнее, чем терпеть невозможность встретиться лицом к лицу. Я-с-фотографии уже знал это. Знал, что нет лучшего убежища, нет более идеальной норки, чем семья. Она — пустой квадрат с пожелтевшими краями, который остается, если снять фотографию со стены. Я тихо сунул ее в пакет с мусором у входной двери. Из прихожей прокрался в свою комнату. И только когда дверь за мной закрылась, я подумал: а вдруг мое Я-хикикомори, мое полное безразличие к миру — такой же маскарад. Ответом было: я устал.

53

Прошло два дня. Дождь барабанил по карнизу. Через щель в занавесках я смотрел на затянутое небо. Ни проблеска в тучах. Я метался по комнате как зверь в клетке, мечтающий о просторах степи. Снова и снова я терся истосковавшейся шкурой о холодное железо прутьев. На третий день я перехитрил самого себя и вырвался наружу. Клетка оказалась только мысленной.

Вода стекала с выступающих крыш. Я шел в промокших ботинках, держа зонт перед собой. MILES ТО GO. Я решил, что хотя бы пройдусь мимо кафе. Мимо мерцающей вывески и, быть может, брошу беглый взгляд внутрь. Может быть. Гоняя это «может быть» в голове, я, вырвавшийся зверь — лев или, может, пантера, — брел сквозь хлесткий ветер и дождь.

Кафе должно быть уже близко. «Может быть» проникло в мою грудь, а оттуда во все части тела. Оно толкало меня вперед, до двери и мимо нее, за угол, вокруг квартала и по новой: мимо двери кафе, за угол, вокруг квартала. Сложно сказать, сколько кругов я сделал. По ощущениям я прошел несколько миль. Взявшись наконец за ручку двери, я почувствовал холодное железо истосковавшейся ладонью. К тому времени я был изнурен, как после долгой поездки.

Внутри было накурено. Мягкий звон бокалов. Сдержанная пустота, ничто. Кто-то говорил по телефону. Таяние кубика льда. Он треснул. Приглушенный свет.

— Хиро! — Его голос как нить. Он намотал меня на катушку. — Подходи, садись. Что будешь пить? Колу, пожалуйста! — Он щелкнул пальцами. — Хорошо, что пришел.

Я опустился на мягкую обивку кожаного кресла.

Он выглядел иначе, чем в парке. Несколько крупнее. Без неба над головой он казался рослым мужчиной. Я же тем временем, становясь все мельче и мельче, не знал, куда деть взгляд. Передо мной стоял запотевший стакан, я чувствовал себя в западне. Что мне вообще с ним делать? Как дошло до того, что я, с петлей на шее, слушаю звуки трубы, сидя с незнакомцем среди незнакомцев?

— Просто потрясающе! — Он покачивался в такт музыке. — Теряешь всякое ощущение пространства и времени. Что такое? Тебе дурно? Ты побледнел! Чем я могу помочь? Тебе что-нибудь нужно?

Я отмахнулся.

— Ну еще бы! Ты же перепрыгнул через собственную тень. Преодолел себя! Не бойся, ты уже сделал это. Успокою тебя — здесь ничего не происходит. Вот увидишь. Это не то место, где что-то может случиться, за этим сюда и приходят. Ты будто оказываешься в капсуле из внепространственной и вневременной музыки. Думаешь, почему я выбрал это кафе? Лишь потому, что был уверен, что оно похоже на твою комнату. Ну вот и славно. Снова вижу на твоих щеках немного румянца.

Эти слова сделали его меньше, меня — больше, мы оба вернулись к нашим исходным размерам. Меня продолжало смущать лишь осознание того, сколько во мне смелости. Смелости, чтобы прийти сюда, смелости, чтобы довериться ему.

«То want a love that can’t be true…» — пел пронзительный женский голос.

— Любимая песня Кёко. — Он засмеялся. — Она ставит эту пластинку, когда ей хочется поплакать. Странно, не правда ли? Порой ей хочется лечь плашмя на пол и заливать его слезами. Она называет это своего рода очищением. Дескать, так ее глаза очищаются, после чего она может видеть яснее. Плачет она не от грусти, а чтобы обрести более ясный взгляд на жизнь. Мол, глаза — это окна, из которых смотрит душа. Из ее уст это звучит как новая или только что обретенная мудрость. Смогу ли я это понять? Смогу ли стерпеть?

Нас сосватали. Мне показали ее фотографию. Двадцать три года, машинистка, любит читать и петь, рисует. Отец — банковский служащий, мать — домохозяйка, братьев и сестер нет. Так мне ее описали. Доброе лицо смотрит в камеру, руки аккуратно сложены на коленях. Но прическа! Не слишком удачная. Я согласился на встречу, ничего толком не зная об этой девушке. Она мне нравилась и не нравилась одновременно. По сути, я прогнулся под натиском семьи. Мне было двадцать пять, имелась хорошо оплачиваемая работа. Не хватало только жены и ребенка, уютного домашнего очага. Судя по примеру моих родителей, брак не был чем-то желательным или нежелательным. Этого просто от меня ожидали, и ожидал я сам, поскольку человек не может быть цельным без другого человека рядом.