Я не боюсь

Когда мы родились, мама взяла нас обоих из колыбели, села на стул и дала каждому по груди, чтобы покормить молоком. Я начал сосать грудь, а он, наоборот, укусил ее за сосок, она пыталась оторвать его, кровь и молоко текли по груди, и мама кричала на весь дом:

– Он сумасшедший! Сумасшедший! Пино, убери его от меня! Выброси его! Убей его, он сумасшедший!

Папа положил его в мешок и отвез на холм, чтобы убить. Положил на землю, в пшеницу, и должен был пронзить кинжалом, но не смог, все-таки это был его сын, и тогда он выкопал яму и посадил его в ней на цепь, и там он рос.

А мама не знала, что он живой.

А я знал.

Я проснулся рано. Мама и Мария еще спали. Я поднялся, почистил зубы, положил в бумажный пакет сыр и хлеб и вышел из дому.

Я решил, что днем на холме неопасно, страшные вещи случаются только по ночам.

Утром появились облака. Они быстро бежали по выцветшему небу, отбрасывая темные тени на пшеничные поля и пронося над ними неведомо куда хранящийся в них дождь.

Я стрелой промчался через безлюдные поля, направляясь к яме.

Если я найду в яме хотя бы кусочек мяса, это будет означать, что мальчишка – мой брат.

Я почти добрался до места, когда заметил на горизонте красное пыльное облачко. Облако пыли, быстро перемещавшееся над пшеницей. Его мог поднять только автомобиль, едущий по земляной, иссушенной солнцем дороге. Облако было далеко, но скоро должно настичь меня. Я уже слышал шум мотора.

Автомобиль ехал со стороны заброшенного дома. Эта дорога вела только туда.

Я не знал, что делать. Если повернуть назад, он все равно меня догонит, если продолжать путь – увидит. Нужно было мгновенно решать: автомобиль приближался. Может, меня даже уже заметили. А если нет, то только из-за красной завесы пыли, которую он поднимал.

Я нажал на педали, пытаясь ехать как можно быстрее. Бесполезно. Чем больше усилий я прилагал, тем отчаяннее упрямился велосипед, отказываясь ехать. Я рулил, а за моей спиной росла пыльная туча.

Спрячься, сказал я себе.

Я повернул руль, велосипед налетел на камень, и я полетел, словно распятый, в пшеницу. Машина была уже в сотне метров от меня.

Велосипед упал у края дороги. Я схватил его за колесо и рывком втащил в пшеницу. И прижался к земле. Затаив дыхание. Не двигая ни одним мускулом. Моля Бога, чтобы меня не заметили.

Бог услышал мою мольбу.

Лежа среди колосьев, жалимый оводами, пирующими на моей коже, с руками, утонувшими в обожженной земле, я видел, как удаляется коричневый «фиат-127».

Принадлежащий Феличе Натале.

Феличе Натале был старшим братом Черепа. И если Череп – сволочь, то Феличе был хуже его в тысячу раз.

Ему было двадцать лет. И, когда он находился в Акуа Траверсе, жизнь моя и других ребят превращалась в ад. Он бил нас, протыкал мяч, отбирал вещи.

Он был сущий дьявол. Ни друзей, ни подруг. И вел себя как сумасшедший. Это было объяснимо. Ну кто в двадцать лет мог бы жить в Акуа Траверсе, если не желал кончить, как Нунцио Скардаччоне – пожиратель волос? Феличе метался по Акуа Траверсе среди четырех домов, словно бешеный тигр по клетке, готовый разорвать любого. Счастье, что он иногда уезжал в Лучиньяно. Но и там у него не было друзей. Когда я выходил из школы, я часто видел его одиноко сидящим на скамейке на площади.

В том году была мода на штаны а-ля слоновьи ноги, обтягивающие цветные майки, легкую небритость и длинные волосы. Феличе плевал на моду. Волосы он стриг коротко, бриолинил и зачесывал назад, тщательно брился и одевался в военные куртки и камуфляжные штаны. А вокруг шеи повязывал платок. Он ездил на 127-м «фиате», ему нравилось оружие, и он рассказывал, что служил в десантных войсках в Пизе. Хотя все знали, что он проходил службу в пехоте в Бриндизи. У него было острое лицо барракуды, мелкие редкие зубы, как у только что родившегося крокодильчика. Нам он объяснял это тем, что у него все еще молочные зубы. Но они у него не менялись никогда. Если он не раскрывал рта, то был почти симпатичным, но, если распахивал свою печку или смеялся, ты отскакивал на пару шагов.

В один прекрасный день, не сказав никому ни слова, он уехал.

Если у Черепа спрашивали, куда уехал его брат, он отвечал:

– На Север. Работать.

Этого было достаточно, и жизнь шла дальше.

А сейчас он вновь появился, взошел, словно ядовитая трава. На своем 127-м цвета жидкого дерьма. Он спускался от заброшенного дома.

Это он посадил мальчика в яму. Вот кто это сделал.

Укрывшись за деревьями, я высматривал, нет ли кого в доме.

Когда убедился, что я здесь один, вошел в дом, ступая по проторенной дорожке. Кроме пакетов из-под макарон, пивных бутылок, кастрюльки в яблоках на земле валялась пара открытых банок из-под тунца. И в углу свернутый мешок из камуфляжной ткани.

Феличе. Это его. Я даже представил, как он, сидя на этом мешке, жрал тунца из банки.

Я наполнил бутылку водой, взял из коробки веревку, вышел во двор, привязал веревку к стреле лебедки, сдвинул лист и матрас и посмотрел вниз.

Он лежал, завернутый в коричневое покрывало, свернувшись, словно дикобраз.