«…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975)

Хотелось бы еще о Вашей мнимой нечувствительности и жестокости. Но тоже до другого раза. Все таки — в те дни не читали ли Вы Ницше? Я и сама бывала — при всей моей жалостливости — жестока до необъяснимости. Вы же очень добры, и по-настоящему, что редкость. И в Вас много нежности, что еще реже.

Книги вышлю обыкновенной почтой — по библейской бедности. Пожалуйста, напишите Г<еоргию> В<ладимировичу>, не дожидаясь его письма. Ему вчера стало дурно за завтраком, и он лежит. Если <можете, пришлите?> Lederplex — тот уже вышел.

11

30 июля <1957 г.>

Дорогой Владимир Федрович,

Наконец-то от Вас полуписьмо. И совершенно неудовлетворительное. Раз Вы уже — по поводу собачьей семьи — заговорили о трудностях не только материальных (материальные вздор и придавать им значенья не надо, но другие, другие) — то уже невозможно оборвать и поставить точку. Дружба, высокий союз поэтов и все такое прочее этого не позволяют. Получается недолет-перелет, и я чувствую себя очень неуютно.

В чем дело? Если все вообще — то понятно. Но если детали — хочется знать, какие именно, что у Вас неблагополучно?

У нас Г<еоргий> В<ладимирович> — т. е. его здоровье, нервы и отвращение «к миру и его окрестностям». Ну и, конечно, «материальные трудности». Кстати, об этих трудностях. Е.П. Грот[113] прислала Г<еоргию> В<ладимировичу> 20 долларов в читателе-почитательском пресимпатичном письме. Это Вы о ней писали? Деньги он принял без обиды — обижаться не на что. Не ее вина, что Г<еоргий> В<ладимирович> в таком положении, что ему не до обиды и гордости. Но вот Иваск пишет, что там целая русская колония любителей поэзии, энтузиастов со средствами. И что там можно было бы устроить вечер стихов Георгия Иванова. И даже мой. Хотя я в письме вовсе не упоминаюсь и мне даже не шлется привета.

Напишите, как Вам кажется, стоит ли возбуждать вопрос насчет вечера через Иваска. Или, если Вы с этой дамой в переписке, идея могла бы исходить от Вас. Деньги, что скрываться от друзей, нам нужны до зареза — на питание и лечение Г<еоргия> В<ладимировича>.

Теперь ему прописали впрыскивание, стоящее 5 тысяч (т. е. 15 долларов) в неделю. И делать его надо в продолжение 6 недель. «Комментарии излишни», как вообще «Комментарии» Адамовича. Но непременно напишите ответ Адамовичу. Защитите Цветаеву[114]. Иваск не сумеет[115]. Он боготворит Адамовича и трепещет перед ним[116]. Не понимаю, как можно не любить Цветаеву и не восхищаться ей. Я чувствую какую-то вину перед ней, как будто я не сделала чего-то для нее, когда еще можно было ее спасти. Она жила в Париже, и очень трудно жила. Мучилась и материальными трудностями, которые тогда возможно было устранить. Не могу до сих пор равнодушно подумать о ней. И то, что Адамович оскорбил ее память, меня так оскорбило, что я не решаюсь даже ответить на его письмо. Не нахожу тона, чтобы писать ему дружески.

Поцелуйте от меня короля Бубку. А щенка как зовут? Конечно, его болезнь Вас привязала к нему— «Так любит только мать, и лишь больных детей»?[117] Но правда ли, что детей любят больше собак? В особенности те, у кого нет детей?

«Контрапункт», должно быть, уже прибыл к Вам. Жду Вашу критику, и Моршена тоже. Только не причесывайте и не приглаживайте выражений. Как есть. Что это за стихи Моршена в «Гранях» про трамвай?[118] Пришлите, пожалуйста. И пишите по-настоящему.

Посылаю Вам свои последние стихи для «Опытов». О них тоже, что думаете.

Всего, всего наилучшего Вам и всем Вашим. Пусть Вам всем будет хорошо и отлично.

Ваша И. О.

Ты говорил: На вечную разлуку
Мою бесчувственную руку
В последне-предпоследний раз…
Слеза из заблестевших глаз
Как синтетический алмаз…
Твоя слеза —
Моя слеза…
Какие у тебя глаза?
Такие же как были?
Ты все такой же милый?
Не знаю Если бы теперь
В мою ты поскребешься дверь,
Тебя я не узнаю —
В преображении потерь
Ты стал горбатый, лысый,
Ты стал хвостатой крысой,
Ты стал крапивой иль грибом…
А прядка над высоким лбом?
А складка на высоком лбу?

Но ты давным-давно в гробу,

На солнечном погосте
И ты не ходишь в гости[119].

Простите за каракули — лежу в саду.

Кроме этих я написала 75 строк. Такое длинное, что трудно переписать.

12

Beau Sejour 29 августа <1957 г.>

Дорогой и милый Владимир Федрович,

Письмо Ваше я получила в день выхода из госпиталя — оттого что «Друг мой, я болен, Я очень болен»[120], как писал Есенин незадолго до смерти.