Я не Монте-Кристо

— Значит это не монтаж? — повернулся к ней отец. — Это подлинная запись?

— Бабушка наняла Ермолаева, чтобы он убил мою жену и ребенка, — Никита очень старался держаться, но голос все равно выдавал, — никому не нужен был выкуп.

— Я не могла допустить, чтобы этой девчонке с улицы достались деньги Фон-Росселя, а ее ребенок стал прямым наследником, весь наш план делался бесполезным, — бабка сидела в кресле прямая, как палка, и Никиту затрясло.

— Этот ребенок мой сын, твой правнук, бабушка, — он не говорил, а с трудом цедил сквозь зубы.

— Все и так оказалось бесполезным, мама, ты не получила деньги, — отца тоже явно трясло, и у Никиты с души свалился не то что камень, а целая каменная гряда.

— Я уверена, что та наследница — обычная мошенница, она ненастоящая, она так и не захотела встретиться со мной, сколько я ни пыталась с ней связаться.

— А вот здесь ты ошибаешься, — Никита сделал глубокий вдох, — она настоящая. Это моя Саломия. Она осталась жива, Беккер следил за ней после того, как использовал ее ДНК и случайно выяснил, что она и есть та самая Фон-Россель. Он подбросил ей «жучок» и сумел выследить до поселка, где ее держали, он успел раньше меня, вынес ее из огня, а потом дал послушать эту запись.

— Бедная, бедная девочка… — мать зажала рот ладонями, отец смотрел, не мигая, а бабка побелела как полотно.

— Как? Не может быть...

— Ее мать — дочь Урсулы Звягинцевой-Фон-Россель, Беккер провел расследование, девочку  после пожара в детдоме увезли в соседнюю область, там ее сразу же удочерили Вербницкие. Саломия — это Сальма Фон-Россель, моя жена, а Данька мой сын. Ты убила мою семью, — Никита дышал часто и тяжело, глядя исподлобья на ту, которую теперь назвать бабушкой не поворачивался язык.

— Данечка, — прошептала мама, опираясь на стул, — наш мальчик, живой…

Сухие пальцы скрючились и судорожно вцепились в ручки кресла, бабка рывком поднялась, подалась вперед, и Никита невольно отшатнулся, сраженный огнем, пылающим в глубине выцветших глаз. По морщинистым щекам текли крупные слезы, бескровные тонкие губы дрожали.

— Она жила здесь, моя девочка, рядом со мной, росла, а я не знала, я похоронила ее, — шептала она, а потом перевела взгляд на Никиту. — Не твою семью, Никита, а свою. Это я, я Урсула Фон-Россель.

— Мама, что ты такое говоришь? — вскинул голову отец. Бабка вытянула вперед руку, будто останавливая его.

— Нет, Саша, я тебе не мать. Вы чужие мне, всегда были чужими, а моих нет, ни Вани, ни моей девочки. Если бы я знала, что Саломия… Если бы я только знала!...

— Зачем тебе тогда понадобилась вся эта схема? Почему ты не стала сама вступать в наследство? — спросил потрясенный отец. И тогда бабка распрямила спину, подняла голову и сказала, стараясь казаться спокойной:

— Потому что я убила твою мать, Саша.



Не села, а рухнула в кресло, как подкошенная.

— Скажи, что ты сейчас не в себе, что ты все это придумала, — тихо проговорил отец, и Никита впился глазами в страдальчески перекошенное лицо старой женщины, что, закрыв глаза, обессиленно откинулась на спинку кресла. С силой вонзил ногти в ладони, потому что всем сердцем желал, чтобы отец оказался прав. Но белесые глаза тут же распахнулись, и остатки надежды испарились, потому что никогда еще эти глаза не смотрели так ясно и осознанно.

— Нет, Саша, не скажу, — ее голос звучал так же отстраненно, Никите отчаянно хотелось услышать хоть каплю раскаяния, которого там не было и в помине. Зато в каждом слове сквозила пронзительная горечь. — Эрих Фон-Россель бросил нас с матерью, у нас отняли все и выгнали на улицу, жилье и мебель были служебными, нам ничего не принадлежало. Мать пыталась покончить с собой, ее увезли в психушку, меня отправили в детдом, и больше мы не виделись.  Я так и выросла дочерью пленного, предателя, нищей сиротой, отбросом, и все, о чем я мечтала — выбраться из этого дерьма. Я собиралась замуж, но когда родители парня узнали, что моя мать суицидница, а я сама детдомовская, запретили ему со мной встречаться, хоть я уже была беременная. В роддоме я и познакомилась с Ниной, с твоей матерью, Саша.

Никита смотрел на отца и разрывался между желанием узнать правду и закрыть рот старухе, заставить ее замолчать, чтобы только не видеть той непроглядной тоски, что стояла в глазах Елагина-старшего.