Я не нарочно

Светлана покорно кивнула и назвала мамин рабочий телефон. Она была так раздавлена и потрясена случившимся, что даже уже и не пыталась хитрить и выдумывать небылицы. Яснее ясного девушка понимала, что здесь, в участке, слушать ее оправдания никто не собирается и тем более никто не поверит в ее «клептоманию». Она сидела съежившись на стуле, вплотную приставленном к столу, за которым составлялся этот позорный протокол, и каждый раз, когда открывалась дверь в кабинет и входил кто-нибудь из сотрудников участка, Тополян казалось, что это пришли за ней, что вот сейчас на нее наденут наручники и швырнут в вонючую камеру вместе с бомжами и уголовниками.

К великому облегчению девушки, ничего такого с ней не сделали. Но когда в кабинет вбежала Анна Антоновна, ее мама, в расстегнутом пальто и шарфе, кое-как намотанном поверх воротника, Тополян на минуту пожалела, что не сидит в камере с уголовниками.

Анна Антоновна никак не могла взять в толк, что же натворила ее девочка, так дико и нелепо звучало то, что ей громко и раздельно, словно она плохо слышала, пытался втолковать пожилой милиционер:

– Попытка кражи, я вам говорю. Три летних топа – зеленый, бирюзовый и ярко-розовый.

– Ярко-розовый? – потрясенно переспросила Анна Антоновна, будто в том, что ее дочь пыталась украсть два других топа – бирюзовый и зеленый – ничего странного не было.

– Да, – подтвердил милиционер.

– Доченька! – выкрикнула Анна Антоновна, будто очнувшись. – Но зачем ты хотела их украсть? Ты же могла все это купить! Или сказать мне, что хочешь эти… топы…

Тополян даже не взглянула на мать. В какой-то момент все происходящее стало вдруг ей безразличным, не имеющим к ней никакого отношения.

Наконец все формальности были закончены. Что там говорил милиционер, что отвечала Анна Антоновна, Свете было неинтересно. Она не прислушивалась к разговору. Да и что там может быть утешительного? Светлана мечтала только об одном – очутиться где-нибудь далеко-далеко отсюда и навсегда стереть из памяти сегодняшний день. Голоса доходили до нее словно через слой ваты, она слышала отчетливо лишь биение своего сердца.

– Ой, только в школу не сообщайте, пожалуйста! – внезапно очнулась, как от тяжелого сна, Тополян.

В эту секунду она явственно представила себе весь ужас своего положения. Девушка вскочила со стула и, плохо соображая, что творит, вцепилась в рукав милицейского кителя:

– Дяденька милиционер, ну, пожалуйста, ну я вас умоляю, в школу… не надо, не надо в школу, ну, пожалуйста, дяденька, я же не нарочно, я случайно, я не знаю, как это получилось!

Если эта дикая история станет достоянием класса, тогда хоть вешайся! Как объяснить им то, что она сама себе объяснить не может?

– Ладно. Мы с твоей мамой уже договорились. Правда, из магазина сообщить могут. Хозяин там очень принципиальный, серьезный мужик. Ворюг на дух не переносит. Мы-то обязаны им протокол допроса предоставить, так что уж не знаю, как он решит. Вообще-то штраф уплачен, вещи возвращены. Разве что в воспитательных целях, так это его право, уж извини, – спокойно и на этот раз обычным, совсем негромким голосом пояснил милиционер.

Света тоскливо взглянула на него и отвернулась. В его глазах ясно читалось осуждение. Посмотреть на маму Света заставить себя не могла. Ей было нестерпимо стыдно, гадко и обидно. Хотя на кого обижаться? На себя саму?

Всю дорогу до дома мать и дочь проделали молча, но стоило Светлане переступить порог квартиры, как нервы у нее не выдержали – губы предательски задрожали, и в следующую секунду слезы полились таким потоком, что Анна Антоновна, твердо решившая дождаться с работы мужа и строжайшим образом наказать дочь, тут же забыла о своем намерении и бросилась утешать свое непутевое чадо.

Потом они долго сидели на кухне, не зажигая электричества, вместе пытаясь разобраться в случившемся.