«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз

Еще один писатель-эмигрант, Марк Алданов, лично знакомый и с Буниным, и с Томасом Манном, также попытался убедить Манна предложить кандидатуру Бунина. В мае 1931 года Манн сообщил Алданову, что как немец он чувствует себя обязанным выдвинуть на Нобелевскую премию немецкого писателя ^[45]. Таким образом, вопрос о том, будет ли он вообще выступать за какого-либо русского автора, был окончательно закрыт. После этого личные контакты между Томасом Манном и Буниным прекратились. Переписка поддерживалась только со Шмелевым. Он остался единственной фигурой в эпистолярном окружении Манна, которая напоминала ему о жертвах «устремленного в будущее» советского эксперимента.

Экономический кризиз 1929–1930 годов усилил радикальные настроения в Германии. Сенсационный успех партии Гитлера НСДАП на выборах в рейхстаг в сентябре 1930 года (18,3 % голосов против 2,6 % в 1928 году) побудил Томаса Манна выступить с «Немецкой речью». Древнегерманские культы, питавшие национал-социализм, он с самого начала расценивал как атавистический рецидив, направленный против веры в разум. «Немецкая речь» была призывом к разуму в области политики.

Писатель собирался избавить немецкое бюргерство от «первобытного» страха перед словами «марксизм» и «социализм», которые, по его мнению, неправильно используются. Параллельно он поспешил дистанцироваться от «ортодоксального марксизма московско-коммунистической чеканки» и предложил публике другой «марксизм», собственного изобретения, который отождествил с демократическим, социально ориентированным государством. Аналогично Томас Манн переформатировал и слово «социализм». Термины из области, в которой он, по собственному признанию, был дилетантом, он переносил в свою систему понятий, а затем использовал в политическом дискурсе. Его мотивы – борьба с идеологией нацистов – были в данном случае вполне благородными, но его аргументация не могла не разочаровывать тех, кто ждал от него однозначных ответов на конкретные вопросы. Тринадцатью годами позже Серенус Цейтблом, герой романа «Доктор Фаустус», напишет примечательные слова: «Мне не по душе, когда один хочет захватить все, когда он заимствует слово у противника, переиначивает его и перепутывает все понятия»[46].

Внимательному читателю Томаса Манна противопоставление двух марксизмов – изобретенного писателем и ортодоксального «московского» – могло показаться не совсем искренним, так как именно в это время из публицистики Томаса Манна исчезает осуждение террора в СССР. Именно этот террор, казалось бы, так невыгодно отличал советскую реальность от политических фантазий писателя. Однако Томас Манн был все менее склонен обращать на него внимание. В ноябре 1931 года он писал молодому литератору, разделявшему взгляды национал-социалистов: «[национальная идея] является сегодня буржуазно-реакционной противо-идеей социализма и имеет все признаки мертвого и ущербного: жестокость, анти-интеллектуализм, необузданную страсть к нападкам, глубокий, исполненный ненависти инстинкт убийцы – ultima ratio обреченных сил. По-настоящему молодое, революционное, устремленное в будущее так не ненавидит»[47].

В этом отрывке Томас Манн имел в виду прежде всего кампанию травли, развязанную против него в националистических и нацистских газетах. Не в последнюю очередь из произведений Шмелева и Наживина он должен был знать, что ненависть, жестокость и беспощадное преследование тех, кого власть назначала врагом, были не только теорией, но и обыденной практикой Советского государства. И в этом государстве воплощалась отнюдь не буржуазнореакционная, а вполне революционная, «устремленная в будущее» идея. Но чем более угрожающей становилась активность нацистов в его отечестве, тем менее он желал комментировать факты массового террора в СССР. В новом издании очерка «Гете и Толстой» в 1932 году он вычеркнул из рукописи пассаж, в котором революция в России сравнивалась с «азиатским» хаосом. Теория «азиатизма» навсегда ушла в прошлое.

Символической вехой в эволюции взглядов Томаса Манна можно считать его последнее письмо Шмелеву, датированное 13 ноября 1932 года. Он благодарил русского собрата за новую замечательную книгу (рассказ «На пеньках», в немецком переводе). Заканчивалось письмо трогательными словами сочувствия и восхищения. Томас Манн уверял Шмелева, что его слава как писателя обоснована не только отражением страдания. Эта слава, писал Томас Манн, освещена счастьем первой половины его жизни, и «память об этом счастье будет всегда достаточно сильна», чтобы осветить эту славу изнутри. Затем Томас Манн сообщал, что скоро снова будет в Париже, и был бы рад встретиться там со Шмелевым[48].

Средняя часть письма содержала совсем другое послание. «Как человек нерусский <…>, – писал Томас Манн,