Я не свидетель

— Хорошо, я буду к девяти, — согласился Левин…

В доме все утихло. Спал Сашенька, спала, наверное, и невестка. Из подвала вернулся сын, Левин слышал, как хлопнула входная дверь. По вечерам сын подрабатывал: паял какие-то шнуры, разъемы, блочки, платы — в городе появилось много импортных видеомагнитофонов, для состыковки с нашими телевизорами полагались все эти штучки, сын изготавливал их и устанавливал, ходил по субботам и в воскресные дни к беспрерывно звонившим клиентам… И только на кухне все еще возилась жена.

Вздохнув, Левин погасил ночник и лег на бок, удобно устроив побаливающее ухо в теплую мякоть подушки…

— Это все, что у вас есть? — мрачнея, спросил Левин.

Шоор, откидываясь в кресле, развел руками.

— Не густо.

— Как вы сказали? — переспросил Шоор.

— В том смысле, что немного, недостаточно, — Левин покосился на бумажку: год рождения, звание, должность, дата пленения, место пребывания в плену и год гибели в Старорецком лагере для военнопленных некого Алоиза Кизе.

— Больше ничего не известно. Так я понял своего шефа, когда он делал мне поручения.

— А зачем ему это нужно спустя столько лет? — спросил Левин, про себя ругая Михальченко, легкомысленно согласившегося заняться бессмысленным, как полагал Левин, и почти безнадежным, как он прикинул, поиском теней. Мальчишка! Загипнотизировала маячившая валюта!

— Этот вопрос я задать ему не умел, — ответил Шоор, разочарованный непонятливостью худощавого, не очень опрятно одетого человека, сидевшего напротив за столом. — Это мой шеф, — как бы поясняя, добавил. — На вашу работу деньги дает он. — И подумал: — «В конце концов если это даже прихоть, вздор Густава Анерта, то не его, Шоора, забота, стоит ли покойник герр оберст Алоиз Кизе таких денег, какие Анерт угробит тут».

— Что ж, хорошо, — сказал Левин, — попробуем, хотя… — он поиграл пальцами по бумажке, врученной ему Шоором.

— Аванс я написал, — как бы напомнил Шоор, вставая.

— Я знаю.

Они церемонно раскланялись и Шоор удалился…

После обеда явился веселый Михальченко, тяжело, шумно вмял подушку кресла, в котором недавно сидел Шоор.

— Был немец?

— Был, был, — недовольно ответил Левин. — Ты, Иван, большой раздолбай. Зачем принимаешь такие дела?

— Так я же знал, кому поручить! — захохотал Михальченко.

— Ни хрена ты не знал. Валюта поманила. Где ты будешь искать концы этого Кизе? Это тебе не «домушник», который хорошо наследил.

— Надо порыться в архивах, — сказал Михальченко.

— В каких? — Левин презрительно вскинул на него глаза.

— КГБ.

— Во-первых, кто меня туда допустит? Во-вторых, это уже не архивы КГБ. Военнопленными занималось одно из управлений НКВД, а после его упразднения все было передано в созданное МВД.

— Так может, у них, — уже неуверенно сказал Михальченко, пыл его несколько поугас.

— Искать дело военнопленного Кизе среди сотен тысяч его соотечественников, сидевших в наших лагерях?

— Что же делать?

— Не знаю, — Левин, словно мстительно дразня, смотрел Михальченко в глаза.

— Он деньги, аванс, уже перечислил на наш инвалютный счет.

— Вот и купи себе японский видеомагнитофон, кассеты про американских детективов и наслаждайся, как они лихо работают.

— Ну, мы тоже не это… не пальцем деланы. Видел я их кассеты. В кино у них все путем. А на деле? Тоже мудохаются, как и мы, — Михальченко махнул рукой.

— С той только разницей, что профессиональней…

— Так что же нам делать? — спросил опять Михальченко. — Ефим Захарович, постарайтесь.

— Следующий раз ты тоже старайся думать. Обедал?

— Да.

— Будешь сидеть здесь?

— Да. Нужно сделать несколько звонков.

— Я пойду перекушу.

— Тут на Довженко есть хорошее кооперативное кафе, — улещивая, подсказал Михальченко.

— На кооперативное я еще у тебя не заработал, — пробурчал Левин и ушел…

7

Почти всюду снег сошел, два дня лил дождь, съедая его остатки в ложбинках. Степь, словно освободившись от тяжести снега, сделала первый весенний вздох и стала вдруг желтовато-серой, прошлогодне-осенней, но кое-где под еще скупым солнцем показалась первая щетинка недолговечной в этих местах зелени с еще живучей робкой синью каких-то полевых цветов.

Георг Тюнен видел из окна своего дома, как два верблюда, лениво наклоняя длинные шеи, общипывали влажные стебельки и медленно, словно жерновами, как-то горизонтально двигали челюстями…

Миновало почти три месяца с тех пор как Тюнен отправил своему приятелю Антону Иегупову в Старорецк письмо с фотографией, но ответа так и не пришло. Каждую ночь он просыпался, чтобы попить воды (диабетчиков всегда мучит жажда), а потом, ложась, засыпал не сразу. И в такие часы подумывал, что можно было бы и съездить в Старорецк к Антону, увидеть город своего детства, в котором не был сорок девять лет. Постепенно, но эти робкие мысли вызрели в решение. Пугало, правда, расстояние. Но однажды утром, взяв сберкнижку, он отправился в новое двухэтажное здание из серого кирпича, которое называлось «Дом быта». Там на первом этаже размещалась касса «Аэрофлота», сбербанк и почта.