Я не свидетель

«Уважаемый господин Анерт!

По поручению вашего доверителя господина Шоора я занимаюсь выяснением обстоятельств смерти Вашего дяди Алоиза Кизе, находившегося в лагере для военнопленных в Старорецке. Событие это отстранено от нас более чем сорока годами. Естественны возникающие из этого обстоятельства сложности. Поэтому я был бы Вам весьма благодарен, если бы Вы сочли возможным выполнить следующую мою просьбу: предоставить в мое распоряжение письма Вашего дяди из плена на родину (при наличии таковых, разумеется, в копиях); кроме того, (опять же при наличии таковых), дневниковые записи, относящиеся ко времени пребывания господина Кизе в Старорецком лагере. Если Вы посчитаете необходимым (а это входит в права клиента) получать от нас периодическую информацию о ходе расследования (конечно, в том объеме, который не пойдет во вред расследованию), мы готовы исполнить это Ваше пожелание.

С уважением Е. Левин, исполнитель работы».

Это сочинение Левину понравилось, он даже улыбнулся иронически тем поклонам стиля, которыми отличалось письмо. Единственное, что портило его, так это обилие фраз, взятых в скобки — многовато. «Черт с ним, сойдет, подумал он. — Сколько оно будет идти в Мюнхен? Недели две-три? Наша почта пересела с самолета на перекладные. Обратно — столько же. Если, конечно, этот Анерт снизойдет, чтоб ответить… Да-а, многовато», — он взял бланк с грифом «Частное сыскное бюро „След“», потер меж пальцев бумагу и, покачав головой, отметил оборотистость Михальченко. Тот исхитрился при дефиците бумаги раздобыть эту плотную гладкую финскую, которая так и просилась под перо или быть немедленно заложенной в каретку пишущей машинки — что Левин и осуществил…

9

— В котором часу твой самолет?

— В девятнадцать пятьдесят.

Истекал последний день пребывания Тюнена в Старорецке у давнего приятеля. Наговорились всласть за все годы, что не виделись. Приглядевшись за четыре дня к Иегупову, Тюнен отметил, что оказался он не таким хилым, каким увиделся Тюнену в первый день. Видимо, это впечатление возникло тогда от седины и хромоты Иегупова, иссеченного морщинами лица и убогого жилища. Позже, когда Тюнен видел Иегупова обнаженным по пояс, обратил внимание на сильные плечи и мускулистые руки, на крепкие подвижные пальцы. То, что Иегупов по утрам делал зарядку, тоже очень удивило Тюнена.

— Жениться, что ли собрался, силу нагоняешь? — спросил он.

— Поздно жениться, женилка усохла, — сказал Иегупов.

За четыре дня, что Тюнен пробыл в Старорецке, он много ходил по городу, пытаясь найти знакомые с детства места. Но почти ничего не находил. Дом, где родился и прожил до 1941 года, уже не существовал. На его месте, заняв полквартала, стояла блочная девятиэтажка с кафе «Буратино» в цокольном помещении.

В один из этих дней произошел переполох: после обеда Тюнен почувствовал себя плохо, через час стало совсем худо, он потерял сознание. Испуганный Иегупов по телефону-автомату вызвал «скорую». Приехавшие врачи возились с Тюненом, пока он не оклемался, хотели забрать в больницу, настаивали, поскольку случилась диабетическая кома, но он категорически отказался. Всю вторую половину дня пролежал на раскладушке, ощущая неловкость за то, что доставил столько хлопот и переживаний Иегупову. Тот только развел руками, сказал:

— Что же это ты, брат, помирать ко мне приехал?

И вот чемодан Тюнена стоял на табурете, он укладывал в него свои пожитки, чтоб через час-другой попрощаться с Иегуповым и отправиться в аэропорт.

Иегупов сидел на стуле, вытянув больную ногу, и наблюдал. Приезд Тюнена взбудоражил его обычную тоскливую одинокую жизнь, поселил какую-то неясную тревогу в душе. Было бы неправдой сказать, что Иегупов не порадовался встрече. Однако охватившая его нервозность вызывала уже желание, чтобы Тюнен все-таки поскорее уехал. Иегупов понимал греховность этого, даже корил себя, но не мог совладать с накатывавшим иногда по ночам беспокойством, что Тюнен может еще задержаться на день-два, поменять билет.